Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Вскоре алкоголь ударил Семенову в голову, но окружающий мир от этого не изменился в лучшую сторону, и на душе не стало покойнее, зато перед глазами, приятно колеблясь, медленной чередой проплыли куст боярышника, отяжеленного спелыми ягодами, зеленые сочные листья молодого тополя, колышущиеся на ветру светлой серебристой изнанкой, сломанная ветка сирени…

Семенов задержал взгляд на месте слома, где торчала желтая, уже высохшая сердцевина, похожая на человеческую кость. Болезненно поморщившись, он с тоской подумал: «Вот и девушку, как эту ветку, сломали, а ей бы жить и жить».

– Сволочи, – вслух проговорил он злым голосом, и такая жажда деятельности в нем возникла, чтобы немедленно разыскать и наказать преступников, что у Леонтия сразу пропало гнетущее состояние. Он уперся руками в колени, резко поднялся и торопливо направился к дороге. «Это хорошо, что Илюха в банду внедрился, просто замечательно, – размышлял он по пути и, не замечая за собой, делал непроизвольные порывистые движения руками. – Теперь главное найти с ним контакт. А это, по всему видно, сделать будет затруднительно, потому что за ним небось ведется наблюдение».

Занятый своими мыслями, он не сразу услышал короткие сигналы автомобиля. И только когда ему с кузова разом закричали несколько одуревших от жары хриплых голосов: «Семенов, давай к нам!», он вскинул голову и посмотрел на дорогу, вдоль которой уже забывчиво шагал минут десять. Это кричали его коллеги из пятого отдела, которые на полуторке проезжали мимо, возвращаясь со стрельбищ в Управление.

– Леонтий, мать твою, оглох, что ль? – поинтересовался, свесившись через борт, младший лейтенант Часовских, добродушно сверкая белозубой улыбкой. – Мы тебе сигналим, сигналим, а ты как в рот воды набрал. – И сам же жизнерадостно захохотал, очень довольный своей остроумной шуткой. – Давай руку!

Семенов сокрушенно мотнул головой, дивясь своему промаху, хмыкнул, но забираться в кузов отказался, запрыгнул на подножку. Держась одной рукой за борт, другой за оконный проем, он подставил распаренное лицо под встречный ветерок, чувствуя, как воздух, тугой волной набегая, приятно холодит кожу.

Через полчаса лихой езды по выбитому асфальту они уже подъезжали к перекрестку улицы Революционной и проспекта Октября, где под бетонным балконом находился главный вход в Управление НКВД. Не дожидаясь, когда остановится машина, Леонтий на ходу спрыгнул с подножки, в знак благодарности махнул парням рукой и через минуту скрылся внутри серого громадного здания с круглыми колоннами высотой в четыре этажа. Стремительным шагом пройдя по безлюдным и гулким коридорам, он с удивительной легкостью (должно быть, оттого что в нем еще бурлила ярость) распахнул тяжелую дверь, которую в обычные дни он открывал, прикладывая некоторое усилие.

В кабинете, сутуло сгорбившись над большим канцелярским столом, подперев ввалившиеся щеки кулаками, в полном одиночестве сидел старший оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом капитан Сиротин, напряженно уставившись в лежавшие перед ним на поверхности зеленого сукна серого цвета бумаги. Он медленно шевелил губами, вдумчиво вчитывался в напечатанный на пишущей машинке не очень четкий текст, звучно шамкал губами, как человек не очень образованный. Его черные брови были хмуро сдвинуты над переносицей, между ними пролегла глубокая складка, что говорило о его озабоченности, а темные глаза то близоруко щурились, то, наоборот, широко распахивались, что ему было несвойственно. Если только в документах не говорилось о чем-нибудь уж совсем запредельном.

На стук двери Сиротин приподнял голову, рассеянно взглянул на вошедшего Семенова. Но вскоре его взгляд стал осмысленным, внимательным, он чутко повел носом и с раздражением спросил:

– Где тебя черти носят? Пил, что ль? Ты смотри, – предупредил он.

– В морге был, – также с неудовольствием ответил Леонтий. – Там эта девушка… что-то в груди засвербело. Шамиль налил разведенного спирта.

Сиротин поднялся из-за стола, привычно одернул гимнастерку, взял стопку бумаги и бросил ее на стол Семенова, расположенный рядом.

– Почитай.

Леонтий вопросительно взглянул на капитана.

– Почитай, почитай, – сказал тот с нажимом. – Очень интересная картина вырисовывается.

Сиротин вынул из кармана галифе трофейный серебряный портсигар, на крышке которого была непонятная вязь на немецком языке, достал из него папиросу. Задумчиво постучав мундштуком по закрытой крышке, он сунул папиросу в рот, вновь спрятал портсигар в карман и как будто забыл про незажженную папиросу: принялся взад-вперед прохаживаться по комнате, о чем-то усиленно раздумывая. Потом вдруг спохватился, прикурил от спичек (очевидно, не успев за войну разжиться трофейной зажигалкой), подошел к распахнутому настежь окну, оперся о подоконник двумя руками и, не вынимая папиросы изо рта, сжимая мундштук крепкими зубами, принялся жадно курить, пускать дым на улицу.

Бросая быстрые взгляды на Сиротина, поведение которого Семенову все больше не нравилось, Леонтий сел за стол, подвинул к себе бумаги и стал читать. По мере углубления в содержание текста небольшие глаза Семенова с припухлыми нижними веками непроизвольно расширялись от изумления, потому что такого поворота дела он никак не ожидал.

– Это что ж тогда получается, – отвлекся от чтения Леонтий, несказанно пораженный полученным из Белоруссии ответом на запрос, приподнял голову и затуманенным взглядом уставился в спину Сиротина, – что всех убитых с особой жестокостью людей объединяло то, что они в сорок четвертом году были узниками концентрационного лагеря Озаричи? Вот так новость!

Сиротин нервным щелчком бесцеремонно отправил окурок далеко за окно, резко повернулся и принялся бестолково ходить по комнате, как-то по-бычьи непокорно пригнув лобастую голову.

– Получается, что так, – сдержанно заговорил он, упорно глядя в пол. – К тому же все они жители Белоруссии. Если бы мать погибшей Елизаветы Барсук, проживающая в данное время в Ярославле, сразу же рассказала, что ее дочь находилась с десятого по девятнадцатое марта сорок четвертого в концлагере Озаричи, мы бы довольно далеко продвинулись в расследовании. Почти месяц мы потеряли только из-за того, что эта недалекая женщина скрывала столь горестный факт из ее недолгой жизни, ссылаясь на то, что Елизавета категорично запрещала ей кому бы то ни было рассказывать об этом, чтобы, мол, не осложнять жизнь девушки, к тому же комсомолки. Мало ли что люди могут подумать. Из-за этого они, говорит, и в Ярославль переехали. А еще, видите ли, она посчитала, что это кратковременное пребывание в местах принудительного содержания, как это у немцев называлось, не относится к делу убийства ее дочери. Конечно, находясь в более-менее спокойном Ярославле, можно теперь так думать, но… Ты почитай, что там вытворяли фашисты. Вслух читай, – приказал он и остановился напротив, сверля колючими глазами тугой затылок Семенова, уткнувшегося лицом в лист бумаги, выискивая взглядом, что прочитать.

– Там имеется копия страницы ежедневной газеты «Красная Армия» от двадцатого апреля сорок четвертого года под названием «Не забудем немцу ни этих слез, ни этой крови!» – подсказал капитан Сиротин, у которого от волнения заметно подрагивали серые жесткие губы.

– Про полесскую трагедию? – вполголоса переспросил Семенов, слюнявя потрескавшиеся от подушечки пальцев, аккуратно перелистывая страницы.

– Ну, – коротко подтолкнул его к действию нетерпеливый Сиротин. – Читай!

– «Авторы статьи Якуб Колос, Ефим Садовский, Василий Бурносов, – вдруг почему-то охрипшим голосом начал негромко читать Семенов, остановив взгляд на нужной странице: – … Люди, которых согнали сюда, располагались прямо на грязной земле, под морозным и безучастным небом. Многие уже потеряли возможность двигаться, потеряли сознание, лежали в липкой холодной грязи.

Мы видели этих вымученных людей сразу после освобождения их нашими войсками. Женщины и дети истощены до крайности. Люди ходят, как тени, едва передвигая ноги. И говорят еле слышно ослабевшим голосом…

Мартовская оттепель сменилась сильным морозом, люди замерзали. Немецкие солдаты и полицейские врывались в лагерь и заставляли несчастных снимать сапоги, пальто, свитеры. Здесь же, в лагере, бандиты насиловали девушек…»

Голос у Семенова дрогнул, он звучно проглотил слюну и поднял голову, задумчиво уставился в окно, по железному карнизу которого важно ходила белая голубка, трогательно воркуя и с любопытством заглядывая в комнату. Темные бусинки ее глаз вдруг показались ему осмысленными, словно птица понимала все то, что он только что прочитал. От столь неожиданного открытия у Леонтия невольно пробежал по спине холодок.