Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Тоже приболел, – криминалист Варшавский оттер его плечом и отвел Алексея в сторону. – Боюсь, ничего утешительного, Алексей Макарович. Смерть наступила часов шесть назад – плюс-минус час. То есть примерно в четыре утра. Самое сонное время, свидетелей вы вряд ли сыщете… Стреляли с небольшого расстояния, два-три метра. Пистолет с глушителем. Пулю из стены мы вытащили – «ТТ». Девяносто процентов, что это та же банда. Не уважают они тебя, Алексей Макарович, – нескладно пошутил криминалист. – Не успел получить назначение, и уже вторая акция, м-да. Извини…

– Замок на входной двери вроде целый, – подметил Алексей.

– Мы осмотрели решетки по всему зданию, – сообщил выросший за спиной Куртымов. – Все целое.

– То есть взлома не было, – продолжал Алексей. – Сторож сам впустил своего убийцу… или убийц.

– Определенно так, – согласился Варшавский. – Выходит, сторож знал его, впустил, нарушив тем самым инструкцию. Объект, конечно, не режимный, но все же. В глазах убитого нет страха – он мог знать убийц…

– А мог не знать, – подбросил новую версию Конышев. – Если убийца вел себя естественно.

«А есть еще и третий вариант, – подумал, но не сказал вслух Алексей, – при котором сторож был просто обязан открыть. Кому он должен подчиниться в подобной ситуации? Работнику милиции, государственной безопасности, другому представителю власти…»

– Командир, действительно сперли картину, – сообщил из проема Гундарь. – Приличная такая, ее из рамы вырезали…

В выставочном зале Алексей не задержался. Там было уютно, картины висели на стенах – большие, маленькие: натюрморты, пейзажи, портреты. Красивые вазы на полу, бронзовые подсвечники, платья барышень на манекенах – чинная непривычная атмосфера. Диссонировала с интерьером массивная фигурная рама, из которой, собственно, и вырезали полотно.

Алексей подошел и вытянул шею. Вырезали грубо, в спешке, оставляя заусенцы – нож, которым это делали, был плохо заточен. В искусстве он был откровенно не силен. Признавал его решительную роль в формировании мировоззрения советского человека и все же относился с известной степенью пренебрежения.

– Какие варвары, право слово… – дышал в затылок Шабалин. – Вы посмотрите, как они резали… Разве так можно?

– Мы можем поговорить, Григорий Иванович? – Капитан резко повернулся. Пустую раму уже осматривал Варшавский, щурился, что-то нюхал. Кошкин открывал потертый чемоданчик, где имелось все необходимое для снятия отпечатков пальцев. Паренек приободрился, ожил – здесь хотя бы трупов не было.

– Да, конечно, – встрепенулся Шабалин. – Пойдемте в мой кабинет, это на втором этаже…

Наверху было тихо, ковровые дорожки заглушали звуки шагов. Коридор, пара служебных помещений, галерея с видом на холл.

Кабинет директора был маленький, изобиловал книжными шкафами, свернутыми рулонами, стопками бумаг.

– Садитесь, прошу вас… – Директор судорожно сметал со стула бумаги. У него еще дрожали руки. – Хотите чаю… простите, не помню, как вас по батюшке?

– Макарович. Алексей Макарович. Нет, спасибо, не надо. Как такое могло случиться, Григорий Иванович?

– Да не знаю я, абсолютно не знаю… – Шабалин нервно вышагивал по комнате. – Мы виноваты, это наша вина… Мы готовы всем коллективом нести ответственность… Но я все равно не понимаю, как такое могло произойти…

– А что непонятного? – удивился Алексей. – Кражи из музеев – общемировая практика, и ваш музей ничем не лучше. Все когда-то случается впервые. Эта картина действительно ценная?

– Вы даже не представляете, насколько… – Директор возбужденно задышал. – Последние годы своей насыщенной жизни Василий Дмитриевич прожил в тульской усадьбе Борок. Он никуда практически не выезжал, человеку было больше восьмидесяти лет, он просто устал. Там он писал этюды, небольшие полотна, там же он и создал незадолго до смерти своей знаменитое «Лето в усадьбе Борок». Картина перекликается с его шедеврами «Золотая осень» и «Ока летом» – но она несет свой собственный колорит, свое очарование. Ведь художник, когда ее создавал, уже предчувствовал окончание жизненного пути; вся его работа пронизана пронзительной грустью. Он запечатлел на картине пасмурный день…

– У вас есть репродукция?

– Да, конечно… – Шабалин стащил со стеллажа иллюстрированный атлас, стал его бегло листать. – Вот, пожалуйста. К сожалению, она черно-белая и не может в полной мере передать настроение…

В гробу капитан видал это настроение! Он чувствовал раздражение и злость. Товарищ Варшавский, безусловно, прав. Над ним издеваются и водят за нос!

Картина действительно была неплоха – густой хвойный лес, кусочек пруда, кувшинки, усадьба с колоннадой в разрывах между лесными массивами. Небо затянуто тучами, по тропинке к пруду спускается дама в светлом платье. Шляпка на голове, в руке закрытый зонтик (как тогда говорили – «парасолька»). Дождя еще нет, но очень скоро будет. Женщину что-то беспокоит: художник тонко запечатлел ее эмоциональное состояние, словно фотограф, выхвативший нечто важное для него…

– Кому могла понадобиться картина? Разве ее можно продать или вывезти за границу?

– Вы не понимаете, – качал головой Шабалин. – Если очень захотеть, с картиной можно сделать все. Воры могут избавиться от нее за небольшие деньги, не догадываясь о ее реальной стоимости. Даже в наше время есть подпольные коллекционеры, нажившие себе состояния преступным путем… Многим из них не чуждо искусство, уж поверьте. Внешне это обычные советские граждане с прозрачными доходами, но под этой маской скрываются дельцы и барыги… Да, за границу ее вывезти сложно, но я и не думаю, что кто-то собирается это делать! Найдите картину, умоляю вас, Алексей Макарович…

– Мы сделаем все возможное, – уверил Алексей. – Теперь давайте по порядку. Что можете сказать о стороже? С кем он общался? В котором часу заступил на смену?

– О Валентине Петровиче – только хорошее… – зачастил директор. – И не потому, что он… ну, сами понимаете, – Шабалин смутился. – Он сам по себе человек порядочный и ответственный. Фронтовик, вернулся из армии летом 45-го, жил один… кажется, в Капустином переулке. Семьи нет, в войну всех разбросало. Да, Валентин Петрович может позволить себе выпить, но никогда этого не делал в рабочее время, а с тех пор, как заболел сменщик, вовсе отказался от пагубной привычки. Ему обещали заплатить за сверхурочную работу… Мы ни разу не замечали, чтобы он халатно относился к своим обязанностям… Работа у него простая и понятная: музей закрывается в семь вечера – он уже должен находиться на посту. У него есть ружье…

– Вот как? – удивился Алексей. – Ружья на месте преступления не обнаружено… Впрочем, это не удивляет. Продолжайте, Григорий Иванович.

– Обязанности простые – никого не впускать. Если что-то происходит, немедленно звонить: мне, в дежурную часть милиции. Ни в коем случае не спать. В экстренных случаях применять оружие. А уж Валентин Петрович прекрасно знает, как его применять! Каждые два часа он должен обходить здание, проверять сохранность замков, решеток на окнах, следить, заперт ли люк на чердак. В восемь утра приходят сотрудники, и сторож может уйти. Музей работает каждый день… впрочем, для посетителей – пять дней в неделю, но сотрудники здесь всегда – от открытия до закрытия…

– Много посетителей сюда приходит?

– Ну, это не пивная… – Директор позволил себе небрежную усмешку. – Это там не протолкнуться… Никто не подсчитывал, но, думаю, человек пятнадцать в день, что, в общем-то, неплохо. Если группы организованные, мы предоставляем экскурсовода. Если человек один, но у него есть вопросы, наши люди всегда с готовностью на них ответят. Билет стоит 40 копеек, это недорого, уверяю вас. Вы можете приобрести его сразу на входе, за стойкой.

«В шаге от комнаты, где убили сторожа», – подумал Алексей.