Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Темы были всегда одни и те же, чтобы секретарю было проще потом составлять протоколы. И лишь сейчас наметилось нечто новенькое: начальство, то и дело обращаясь к бумажке, толково, хотя и нудно, рассказывало о создателях реальных технических средств, ведущей роли «производственников», под которыми он понимал, оказывается, «рядового» рабочего, который и должен заниматься созданием разного рода технических шедевров…

— Мы занимаемся обучением тех, кому необходимо стать квалифицированными советскими рабочими, сведущими в физике, химии, математике…

Пожарский очень удивился: что, правда? Но это не о нем, и как же работать-то дальше?

— Лишь при этом условии инженер с высшим образованием и трудящийся поймут друг друга. Цели нашей работы: изменить социальную структуру производства так, чтобы мастер, технолог или инженер воспринимался не как простой постановщик задачи, но как соратник, сотрудник, соучастник в творческом процессе…

Слово взял секретарь партячейки:

— На девятнадцатом съезде КПСС было отмечено, что ключ к эффективному решению многообразных экономических и социальных задач, стоящих перед страной Советов, требует резкого повышения эффективности всего общественного производства, и прежде всего взрывного роста производительности труда, что возможно лишь с опорой на творческую активность трудящихся, социалистическое соревнование, достижение научно-технического прогресса…

«Прогресса научно-технического», — Колька полстраницы исписал карандашом, убористо, по опыту зная, что лучший способ изобразить заинтересованность — слиться со средой: это как раз что-то чиркать на бумажке, склонив голову и от усердия краснея ушами. Пока проходило.

Неясно, к чему эта платформа подводится. Насчет сознательности нынешней молодежи есть серьезные сомнения. Начнешь кому-то из них выговаривать — кратко, по делу, а он глаза в парту уставит, зубами скрежещет, и вот-вот столешница задымится. Намедни Колька сделал замечание одному шибко умному лохмуну, потребовал убрать космы под берет, так тот, ерничая, принялся цитировать последние постановления какого-то учредительного съезда и завел какую-то речь о том, что им самим тут нужен профсоюз. И на вопрос «Для чего?» ничтоже сумняшеся заявил: «Защищать права трудового элемента…»

Права ему. Права! Стружку смести не в состоянии, над простейшим чертежом пыхтит да морду корчит, а уж права! Задашь тему, наутро приходит — дуб дубом, да еще нос дерет: объясняете плохо, непонятно. Была б Колькина воля, высек бы да без горячего оставил, а не профсоюз организовал. Он попытался как-то неформальным порядком спросить совета у и. о. директора, но тот лишь усами пошевелил:

— А я, Пожарский, по административной части. По педагогической вам с ними кувыркаться.

Колька обиделся. Не собирался он ни с кем кувыркаться, напротив, все более убеждался в том, что вся эта педагогика ему ни в одно место не впилась, и отвечать он желает лишь за себя — ну и за тех, кто по-настоящему дорог, а не за весь белый свет.

О, вот как раз вроде бы иссякает поток начальственного красноречия. По крайней мере, прозвучала фраза: «Теперь текущее». Осталось немного потерпеть — и наконец разойтись по делам. Так и получилось.

Однако кое-что пошло не так: все разошлись, а его Семен Ильич попросил остаться. Помявшись, пошевелив филиньими бровями, наконец перешел к делу.

— Сразу к главному, Николай Игоревич, — заговорил как-то приподнято, непривычно спокойно, и Колька тотчас навострил уши. Видать, разговор серьезный.

— У меня к тебе дело, строго секретное. Из комнаты у меня… из кабинета то есть, пропали деньги.

У Кольки желудок ухнул в пятки, как на качелях, спросил севшим голосом:

— Много?

— Несколько моих зарплат, две тысячи двести восемьдесят рублей пятнадцать копеек.

— Откуда?

— Из ящика стола.

У Кольки голова кипела от мыслей, и потому он задал глупый вопрос только для того, чтобы что-то сказать:

— Что же, к примеру… его взломали?

— Да что ж там взламывать? — старик даже удивился. — Я и не запирал никогда по старой памяти, старый дурак. Захлопнул дверь — да пошел себе. Потом спохватился, вернулся — хвать, а денег нет. Знаю, знаю, головотяпство, но никак, понимаешь, не привыкну, что все в сейф прятать нужно.

Колька кивнул, ожидая продолжения разговора.

Не то что ушам не верил — это лишние сопли, но представить себе такое всего-то два года назад было просто невозможно. Ни в ремесленном, ни в общаге никто, никогда дверей не запирал, исключая сейфа с делами воспитанников и скудной кассой.

Неприятным было спокойствие старика, похожее на покойничье. Семен Ильич продолжал ровно, невозмутимо, точно излагая материал непонятливому новичку, но все-таки казалось, что глаза он прячет.

— Имеется такого рода момент. Воровство, понятное дело, не докажешь.

— Как же, если сообщить нашим…

— …всякие эти следы да отпечатки пальцев — ерунда, — припечатал старик самым бесцеремонным образом, — и никто разбираться не станет. Я и. о., так что проще по растрате в расход.

«Нет так нет», — Колька решил не возражать, по опыту зная, что бесполезно, но спросить-то надо:

— И вы как, подозреваете кого?

— В том-то и дело. Чтобы подозревать, нужны основания, у меня их не было. Все ж свои, воспитанники. Единственно, теперь вспомнил один случай. Да ты тоже помнишь.

Ильич, плюнув на нормативы, снова закурил — обычно он позволял себе не более одной сигареты в день. Постоял у окна, прошелся, руки за спину, и все-таки решился:

— Ты помнишь, когда случилась драка. Остапчук двух пацанят на разборки притащил, потом и ты третьего доставил.

— Бурунов, Таранец и Хмара.

— Именно. Попытались мы с сержантом выяснить причины, по которым лупцевали этого Хмару, — ничего не выяснили. Ты, к слову, не знаешь?

— Не-а.

— Вот и они не сказали. А ведь совсем блаженный, да еще калека, как он с одним глазом будет токарить… не противопоказание, понятно, но непросто ему будет. Он стоит, сияет, ни слова не говорит, только глазом хлопает. А эти двое, Бурунов и Таранец, уставились под ноги, надулись, молчат. Иван Саныч им в красках расписал, чем заканчиваются такого рода анархии, — молчат. Объясняет: без причин драться — статья, хулиганство, уголовщина, — все равно молчат. Я подумал: поговорю без власти, наедине. Отпустил сержанта и Хмару, попробовал — все-таки не чужие люди. Только время зря потратил. Лишь, потеряв терпение, пригрозил: смотрите, подниму ваши дела — вылетите белыми лебедями. Потупились, лишь скрежет зубовный слышен. Ну, выгнал их в коридор — и все равно слышу: «Как бы самому не вылететь, старая…»

— По горячности, Семен Ильич. Вы же не думаете, что из-за такого житейского дела могут пойти на кражу…

— Житейское, значит? Для тебя это уже житейское — наставнику грозить? — уточнил старик. — Тогда и темные устраивать сироте-недотыкомке серой…

Колька удивился:

— Кому-кому?

— Что вяжешься? — рассердился Семен Ильич.

— Да нет, я…

— Не мелкое это дело! Ни старшим грозить, ни на ровном месте бить, всем скопом одного. Раз способны на такое — так и на все остальное тоже. Что?

— Ничего, ничего.

— Комендантша тоже на них жаловалась: график дежурства не соблюдают, подмести дорожки не заставишь, хвори себе придумывают. На кого думать, по-твоему?

Колька на этот раз промолчал, пусть уж сам себе отвечает.

— Взрослые не могли, старший курс, комсомольцы — тоже нет. Чужие в помещениях не были замечены — на вахте бы отметили. Вот и получается по всем раскладам, что кто-то из первокурсников. Если уж подозревать кого, то грешу на этих двух.

— Крысята.