Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Потом Победа, началась мирная жизнь, работа, одиночество. Никому и в голову не приходило даже приблизиться к ней – рыжей, злой, сверхтребовательной к другим и еще больше – к себе.

И вот Герман… Она не могла признаться никому, даже себе. Когда она его увидела в зале, то немедленно поняла: это он. Это было так очевидно и бесспорно.

Даже этот казус с цветами… муж тоже разорял чужие сады, собирая для нее эти букеты, такие пустяковые для всех – несъедобные же! – и такие бесценные для нее.

Не выдержала, вспомнила, застонала от тоски – и в эту самую минуту он постучал в дверь. Радость – невероятная, огромная, горячая – поднялась до самого горла, переполнила Елизавету Ивановну, она кинулась к двери, потянулась открыть, ведь она так ждала его, так тосковала…

«Не стану открывать», – твердо решила она. И открыла.

Он проскользнул в комнату, крепко обнял, принялся целовать, без разговоров, без всяких этих «если-вы-не-против» – точь-в-точь как тот.

И все-таки, пересилив себя, Елизавета Ивановна вырвалась, отстранилась и бросила прямо в глаза – серые, такие похожие на те, навек погасшие:

– Уходите, Герман Иосифович.

– Лизонька…

– Мне не нужны неприятности. Прощайте.

Задергались, раздувшись, ноздри, зрачки сузились, как прицел, загуляли по широким скулам желваки – Елизавета Ивановна, мысленно застонав, отвернулась.

– Как знаешь. Смотри не передумай, – процедил Герман.

Дверь закрылась. Елизавета Ивановна вернулась к бутылке и одиноким слезам. С утра она очень порадовалась, что догадалась утопить в Оленьем пруду личный браунинг, иначе не дожить бы ей до утра. Или, что еще хуже, кому-нибудь из соседей.

* * *

– Минхерц, говоришь, – проговорил Сорокин, выслушав доклад подчиненного. – Ну что же, и такой тут есть.

– Где? – переспросил Акимов с изумлением.

– А вот тут, как раз в папочке.

И вновь он достал бумажку из бездонной папки, полученной из «источников».

– Применительно как раз к фон Дитмару. Есть копия протокола его допроса после сдачи в плен, очень много познавательного. Но сейчас не об этом, а вот о чем.

Он пошуршал листами, влез в какой-то конверт с фото, сверился с текстами, но ничего Акимову не стал показывать, а изложил сухо:

– В этой ваффен-гренадерской имел место некий таинственный Минхерц. Фон Дитмар утверждает, что имени-фамилии ни он, ни кто-то еще не знал. Свободно владел английским, без акцента говорил на немецком, на русском. И, что характерно, бегло балакал и на мове. Отличался – внимание! – любовью к книгам, исключительной меткостью стрельбы, сентиментальностью, болезненной опрятностью и боязнью крови. Каково?

Акимов скрипнул зубами:

– Ну так волкодавов звать надо, Николай Николаевич. Если это действительно он… А если не успеем?

– Погоди. У него при себе оружия наверняка нет, – заметил Сорокин. – Где он его хранить-то будет, не в библиотеке же? Тем более ее один раз уже обыскивали, он начеку. Стало быть, перед операцией он должен будет наведаться в свой тайник…

– В который он и наведался, – подхватил Акимов и, судя по лицу начальства, понял, что и оно об этом подумало. В пользу этой версии говорили два подстреленных оборванца.

– Стало быть, с немалой долей вероятности, оружие у него уже имеется.

– Взять под охрану «курятник»?

– Для этого надо вызывать людей, а это тоже время. И к тому же, если он нацелен на него, то, скорее всего, тотчас поймет, что раскрыт. Максимум, чем располагаем, – Остапчук. А его жалко. И Кадыра тоже.

Снова повисла вязкая, тяжелая тишина.

– Ну что, Акимов, стало быть, придется нам с тобой, – деловито констатировал Сорокин, – вариантов иных нет. Стреляет он, конечно, дюже гарно, но всех-то не перебьет, как считаешь?

– Патронов не хватит на всех, – в тон ему ответил Сергей.

– Хватит, – заверил капитан, – но момент со стрельбой смущает. Сам понимаешь. Что может быть хуже стрельбы в населенном пункте, да еще в детском учреждении – и это после того как и преступника-то мы вычислили, и характер его установили более или менее четко…

– Чего ж не четко, сколько времени работаем бок о бок, – невесело пошутил Акимов.

В дверь тихонько постучали.

– Кто там такой деликатный? – удивился капитан. – Войдите.

На пороге показалась Ольга Гладкова:

– Добрый вечер.

– Привет. Тебе чего? – без обиняков спросил Сорокин.

– Я тут к вам с предложением, – смущенно, но твердо отозвалась она.

– Прямо так? Излагай, только быстро.

На изложение плана у дисциплинированной Оли ушло пять с половиной минут. После того, как она закончила, оба офицера смотрели на нее во все глаза, как на неведомое науке явление. Наконец Акимов, позабыв о субординации, прямо спросил:

– Гладкова, ты с ума сошла?

– Разумеется, нет, – нетерпеливо огрызнулась она. – У вас, Сергей Павлович, болезнь какая-то, не иначе. Во всех сумасшедших видите. Вам не в розыске, а в психушке работать.

– О как, – пробормотал Акимов.

– Отбрито знатно, – признал Сорокин, – но я в данном случае поддерживаю сомнения товарища лейтенанта. Ты идешь к Вакарчуку, выманиваешь его в безлюдное место с тем, чтобы была возможность его задержать.

– Да, – просто кивнула она. – Я знаю, в чем вы его подозреваете, что у него есть оружие. А также знаю то, что другого плана у вас нет.

– Откуда…

Она так плотно сжала губы, что стало ясно: ничего не скажет.

«Ох уж этот Колька, мешок рваный, – помянул Акимов недобрым словом названного субъекта. – Или это девчонка – гений допросов?»

Ольга между тем продолжила, твердо и уверенно:

– У него ко мне особое отношение. Он не заподозрит ловушки. Допустим, мы выходим, идем в сторону станции или через парк – вам виднее, где безопаснее, и на просторе вы его вяжете.

– Гладкова, ты всего-навсего ребенок, – напомнил Сорокин.

– Если упустить время, могут пострадать такие же дети, а то и младше, – заметила Оля. – Что до моего возраста, то, если вы помните, и помладше меня партизанили, пускали поезда под откос. Что, по-вашему, мы тут все безрукие или вырожденцы? У нас враг на пороге, а вы тут разводите… демагогию!