Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Парень, хорошо изучивший за эти годы своего наставника, по-прежнему смотрел удивленно чистыми глазами, по опыту зная, что старик не выдержит и сам все разъяснит. Расчет оправдался.

– Боится он сам к Тамаре на глаза показаться. Повздорили. Безрукие в нарукавниках нашли в столовке какую-то пересортицу, – сердито пояснил Ильич.

– Как же так?

– Как-то насчитали – бог весть. Тенгизовна в переговоры и объяснения не пускалась, просто хлопнула дверью, вот, вторые сутки ее нет. Теперь внезапно оказывается, что все на месте до крошечки, что и заактировали… заактировали! Все у них под актики-протокольчики, а хорошую женщину оболгали. Директор потому тебя и посылает, сам трусит идти, злить ее еще больше не хочет. Она тетка строгая, горячая, а без нее трудно, чем он вас кормить-то будет на выделяемые фонды…

Мастер, продолжая ворчать, докурил и отправился обратно в помещение. Колька, уяснив ситуацию, вздохнул: ну что ж, посол так посол. Пошел, да поскорее.

Ему-то что, он выпускается в этом году, а первокурсников и прочих жаль, отощают. И Тамару жаль, сдружились за эти годы, столько мешков картошки перечистил, а уж фотографию отъел на ее пирожках – самое время чем-то тетке отплатить. Зайти чайку попить, вставить одно-другое доброе слово, поскулить насчет того, на кого она их, сироток голодных, бросает. Даже если психанула, наверняка сама уж раскаялась, а обратно, даже если хочет, сама не пойдет, она гордая. Так и зачахнет без работы, ей нужно о ком-то заботиться, это ее хлеб.

Ясное дело, по-мужски директору самому бы пойти, без свидетелей поклониться, но, видать, корона свалится – где он и где завстоловкой?

Да и пес с ним. Раз уж трудно ему, то Кольке – раз плюнуть.

Спустя час с четвертью Пожарский, задумчивый и сосредоточенный, вошел в отделение милиции, кабинет, где Акимов Сергей Палыч и Остапчук Иван Саныч обсуждали оперативную обстановку и строили предположения одно другого мрачнее относительно исхода госпитализации любимого руководства.

– …у них порядочки! Вчера уже ввечеру пытался Николаича найти, дуре этой звоню: дочка, пригласи, будь ласка, к трубочке Сорокина, Николая Николаевича. Она – нету. Как же, спрашиваю, нету на ночь глядя, где ж он, проказник, бегает? Она: мне-то откуда знать?! Каково?.. Спрашивается, на кой ляд они вообще нужны… а, Николай, – поприветствовал сержант парня, переправляя под стол полупустой шкалик. – Что скажешь хорошенького?

– Заходи, заходи, что топчешься, – поторопил Акимов, ловко подменяя стакан кружкой ледяного, подернутого пленкой чая. – Случилось что?

Ответом было краткое, сухое, страшно-спокойное сообщение:

– Там Тамара повесилась.

12

Они подскочили, похватали портупеи и рванули было к училищу, там неподалеку квартировала Тамара. Колька остановил:

– Не туда.

– Куда же? – прикрикнул Остапчук сгоряча.

Тот, клацнув зубами, сказал:

– В казарму, к Сорокину.

– С чего это? – удивился Акимов, втихаря позорно переводя дух (вот они, семейная жизнь и сытные обеды!).

Колька хотел было ответить, но промолчал. О страшной тайне – что Сорокин к Тамаре неровно дышит – никто не знал: только он, Царицыны соседки и весь район. В общем, все, исключая сорокинских подчиненных, но им официально знать и не положено. Сказал лишь:

– Был я у Тамары. Соседка говорит: дня два как не видела.

Развернувшись, метнулись к казарме железнодорожников.

Остапчук ни о чем не спрашивал, он потел, задыхался, злился, и мысли в его голове метались самые насущные: «Старый конспиратор, мать его… Вот как тут теперь объяснять, что она у него делала, к тому же в его отсутствие?»

А вот как раз и телефонная будка. Повинуясь скорее наитию, чем черным подозрениям, сержант бросил: «Я догоню», – и замедлил шаг. Дождавшись, когда те отбегут подальше, извлек записную книжку, набрал номер.

– Кардиология.

– Сержант Остапчук беспокоит. Пригласите, пожалуйста, больного Сорокина к трубочке.

– Идет тихий час.

– А сам Сорокин, не прогневайтесь, точно почивает? Нигде не бегает, как намедни, перед отбоем?

– Бог знает что вы говорите, товарищ сержант. Нарушение режима – это не у нас.

– И все-таки посмотрите. А с меня при первом удобном случае – конфеты.

– Умеете вы уговаривать. Ну погодите, не плачьте, – дежурная, положив трубку, отлучилась, но вскоре вернулась:

– Вы слушаете? Шутник вы, товарищ сержант. Все в порядке, больной на месте, отдыхает.

– Благодарствуйте, – сказал Остапчук от всего сердца. – Как вас величать, красавица? Чтобы при встрече другой конфеты не вручить.

– Вы подпишите: «Для Шурочки Ц.».

– Запомнил. А чего ж не просто «Для Шурочки»?

– Потому что есть еще Шура Серова, – пояснила сестра. – Она вчера дежурила.

– Будет еще пачка хорошего чая, – пообещал Остапчук и, повесив трубку, уже без ненужной поспешности последовал по знакомому адресу.

…В подъезде было сыро, прохладно, пробирало до костей. Три ступеньки вверх, налево, в жилое крыло, первая дверь налево же, сорокинская, на другую сторону, справа, распашонкой, – комната Машкина, закрытая на висячий замок.

Дверь Сорокина заперта на ключ, который, как всем известно, всегда лежал под ней, только руку просунуть. Акимов, пытаясь перевести дух, с излишней тщательностью осматривал косяк, саму дверь, стены – пока Колька, потеряв терпение, не спросил:

– Открывать, что ли?

– Ты закрывал?

Парень нетерпеливо кивнул, сунул руку под дверь, достал ключ и отворил.

Первое, что бросилось в глаза – темнота и чистота. Темнота посреди бела дня объяснялась просто, задернутыми занавесками плюс тюль. Слева от входа – тахта, посредине, у окна – стол, застеленный скатертью, с чисто вымытой пепельницей и даже бутылкой из-под шампанского, назначенной вазой, в которой красовалась подсохшая ветка белого шиповника.

У стола лежала Тамара. С потолка, с крюка, на котором некогда висела люстра, свисали провода.

– Почему перекушенные? – шепотом спросил Акимов, сглатывая и невольно отводя глаза.

– Это я, пассатижами, – пояснил, еле шевеля губами, Колька. – Пытался искусственное дыхание сделать, да вот… что, не надо было?

– Ничего, ничего, – повторил Сергей, поводя глазами бездумно и очумело, как телок, – все равно уж.

Да, верно. Тамара была определенно и бесспорно мертва.

Вошел подоспевший Остапчук, снял фуражку, подошел к столу, огляделся, к чему-то сказал: «Чисто-то, как на Пасху», – задрав голову, поднял руку к потолку, вздохнул.