Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Капитан обиделся и потому невинно спросил:

– Что, не зовут?

– А кто ж позовет-то, Николай Николаевич? – невозмутимо отозвалась Шура. – Мужик нынче такой, что и укола боится, не то что в загс.

Капитан обиделся еще больше.

– С тобой сходишь в загс, пожалуй. Разве в костюме химзащиты, от яда.

Шура покраснела, прищурилась:

– Это вы шутки шутите? Вы, товарищ капитан, жене шутки шутите.

– Нет жены у меня.

– Нет – так заведите и шутите. Иначе придется врачу указать на вашу повышенную нервную возбудимость – такую ижицу вам пропишут! Вообще сесть не сможете, не до шуток станет.

Наутро Сорокину и вправду стало не до шуток. Он имел долгий разговор с лечащим врачом, настаивал на том, чтобы его немедленно выписали. Врач сначала просто уговаривал отлежаться, затем начал приводить здравые доводы, затем прямо признался: звонили из МУРа, тактично интересовались персоной Сорокина и состоянием здоровья капитана.

– Вот оно что… ну-ну. Это вы Шуру пропесочили и вещи мои велели запереть?

Теперь и врач обиделся:

– Ну или не ну, а вы, товарищ капитан, нарушили режим, покинули помещение. Где были, простите, мне лично неизвестно. Вот я вас спрошу: где?

– Извините, не отвечу.

– Вот именно поэтому я решительно отказываюсь вас выписывать, – подвел черту медик. – Пусть вас тут опрашивают. Случись чего – по крайней мере откачаем, а я поприсутствую.

Врач волновался совершенно напрасно, на что немедленно указал вежливый, корректный товарищ из главка.

– Нет никакой нужды вам отвлекаться от дел, – сказал он, выдворяя медика из палаты. – Тут нет ни нервных женщин, ни малолетних детишек, и ваше присутствие необязательно.

– Товарищ капитан, буду с вами откровенным.

– Сделайте милость.

– Ситуация сложилась некрасивая, по меньшей мере спорная, – серьезно, сочувствуя, пояснял особист, крутя в руках ручку. – На площади, выделенной вам в качестве служебного помещения, жилья то бишь, пребывает формально посторонняя гражданка. Более того, погибает. Да еще так некрасиво.

Особист сделал паузу.

– Разные мысли возникают. Не было ли самоубийство последствием насилия? Или женщина в расстройстве, не понимала значение совершаемого?

Сорокин молчал, глядя строго прямо на него, в складку меж белесыми бровями. Собеседник вздохнул, принялся писать, уже не поднимая глаз от бумаги:

– Кем вам приходится погибшая гражданка Газзаева?

– Невестой.

– Это другое дело, – кивнул тот, делая отметку. – Теперь проще объяснить, что она делала в комнате, выделенной вам под жилплощадь.

– Собирались жить вместе, семейно.

– Она знала о вашей госпитализации?

– Конечно.

– У нее был ключ от вашей комнаты?

– Ключ был, можно сказать, у всех. Уходя, я оставлял его под дверью.

– Почему так?

– Потому что брать нечего. Ценных вещей, документов, оружия в помещении не держал. Все хранилось по инструкции, в рабочем сейфе.

– Случались ли между вами ссоры?

– Да.

– Понимаю, понимаю… Не припомните, когда была последняя?

– Перед тем как я ушел на службу, в день госпитализации.

– По какому поводу?

– Это мое личное дело.

– Само собой, вы вправе не отвечать, – то ли подхватил, то ли перебил товарищ из главка, – но вы не откажетесь сообщить, куда отлучались в период с двадцати тридцати по двадцать двух часов?

– Откажусь. Но можете быть уверены, что на месте преступления меня не было.

– На чем будет основываться моя уверенность? – вежливо спросил особист.

– Много на чем, – таким же образом, чуть скрипнув зубами, ответил Сорокин. – Посмотрите хотя бы расписание, я бы не успел съездить туда и вернуться.

– Проверим, проверим… разные есть варианты, попутки, сообщники, – как бы про себя отметил тот. – Хотя нельзя не исключать…

– Что не исключать? – резче, чем следовало бы, спросил капитан.

– А вот это, товарищ Сорокин, мое дело, – ласково ответил тот, – личное. Не серчайте, Николай Николаевич, вы же понимаете, какая ситуация складывается. Я своего мнения не переменяю. Уверен, что вы в этом грязном деле совершенно ни при чем, к тому же ваши прошлые заслуги дают все основания для полного доверия. Но стечение обстоятельств, да и морально-нравственный аспект… – Он не договорил, чуть покачал головой и уже без экивоков, сухо закончил: – Считаю необходимым напомнить вам: до окончательного выяснения обстоятельств смерти Газзаевой вы должны проживать по месту прописки.

– Есть.

Часть вторая

1

Санька, еле передвигая ноги, тащился на свою любимую голубятню. Вокруг солнце, тепло, зеленый шум и красота – но на душе у Приходько так темно, сыро, как в подвале или в слякотном ноябре. И пускай до него еще очень долго, и пока еще все зелено, но по масштабам голубятника, у которого все измеряется мешками с кормами, осень уже совсем скоро. Ныне веселые облачка станут смурными и серо-буро-малиновыми. И небо с каждым днем будет опускаться все ниже и ниже, и все чаще будет лить холодный дождь.

Бедные мокрые голуби! Останется им, нахохлившись, просиживать дни напролет под навесом.

«Потом выпадет снег, – тоскливо, обреченно и по-взрослому думал Санька, – и надо будет прибавлять корму, белков, как это там, в руководстве? Бобовые… бобовые. А где взять-то? Взять-то где?»

Почему-то вспомнилась война, и до боли в печенках стало жалко взрослых в те годы. Тетку Анну ту же. Они, мелкие, ни о чем не думали, не беспокоились: есть что в рот положить – положили и проглотили, нет – слезами запили, и дальше жить, одним днем. Взрослым-то каково было изо дня в день смотреть на них, тающих, на костлявые пальцы и опухающие ножонки, на раздувающиеся животы, западающие глаза – и совершенно точно понимать, что ничего нельзя поделать.

Да, сейчас не война, да, голуби не дети, так еще хуже – твари бессловесные, полностью от тебя зависящие. Что с ними будет? Им не объяснишь, что есть нечего, что хозяин безрукий не смог накопить кормов. Дурак тут один влез с советами: нашел о ком жалеть – голуби! Расшугай, пусть сами питаются, а не то и в суп-пироги. Санька чуть не убил его. Гордый Санька не остановился перед тем, чтобы сгонять в Останкино, в тамошний клуб голубеводства, где его уже знали. Решил так: спина не переломится поклониться, а просить не для себя – не стыдно. Однако и там не выгорело. Славный дядька-председатель, выслушав, вытащил из своего кармана два червонца:

– Все, чем могу, товарищ. Нет никакой возможности чем-то вам помочь прямо сейчас, фонды мы все выбрали. – Похлопал по плечу и сказал: – Не отчаивайтесь. Такие уж дела наши, птичьи. Все-таки, как показывает жизнь, обязательно что-то да подвернется. Это, знаете ли, еще древние замечали: птицы не жнут, не сеют, не собирают в житницы – а вот с неба им питание. Так что выше нос, товарищ Приходько, надейтесь на лучшее.

Что ж, с этим и ушел. Выбарыжил, краснея, у первого попавшегося ломовика овса, сколько получилось (немного), и поехал к своим голубям. Они встретили его тихим ликованием. Рады, стало быть, видеть, независимо от того, приволок что пожрать или нет. Санька вторил им, ласково воркуя. После разговора с собратом-голубятником зародилась отчаянная, ни на чем не основанная вера в лучшее: «Ну и что трепыхаемся? Чего я раньше времени в гроб укладываюсь? Руки-ноги на месте, всегда что-то подворачивается».