Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– А теперь и нам пора, – поторопил Яшка и потащил за собой остолбеневшую Светку, чтобы незаметно вернуться на место.

Не любил он быть в долгу. И проработки не любил. Поэтому грамотнее всего отойти в сторонку, а потом сделать вид, что ни при чем.

14

В отделение пришла телефонограмма, уведомляющая, что капитан Сорокин Н. Н. отстранен от должности.

– Надолго ли? – стараясь, чтобы голос звучал официально, спросил Акимов.

– До выяснения.

– До выяснения, – эхом повторил Остапчук. – Дела не просто плохи, а полный швах. Я, Серега, к Николаичу-то в больничку заскакивал.

– Ты про это загадочно молчал? – поддел Акимов. – Когда успел?

– Да прямо сразу, – признался старший товарищ, – чтобы подготовить. Чтобы ему не от чужих услышать. Ну и это…

– И как там в целом? – осознав, что продолжения рассказа пока не будет, ободрил Сергей.

– Сестричка, которая дежурила в ночь смерти Тамары, призналась, что после вечернего обхода капитан отлучался из палаты.

– Как же, в пижаме?

– То-то и оно. Она крутила-вертела, а пришлось признаться, что именно она ему одежу принесла. Божился, что важное личное дело, она и пожалела. В общем, алиби у него нет, – закончил Иван Саныч.

Сергей сразу сути сказанного не понял, а осознав, возмутился:

– Ваня, ты с ума сошел? Какое алиби? Николаич-то… Ваня, да ты что же, подозреваешь?

Сержант вздохнул:

– Конечно нет. Даже если бы да, физически не успел он. Но ты-то, следователь, понимаешь: в МУРе не барышни кисейные, миндальничать не станут, вопросы каверзные зададут непременно. Надо же было упредить.

– Прости, дурак я, – торопливо покаялся Акимов. – Давай, давай дальше.

– А что давать? – сварливо огрызнулся Саныч. – В госпитале официально не отмечали время прихода-ухода, неизвестно, во сколько он вернулся. И потому, если возьмут капитана в оборот, пришить можно что угодно. Куда отходил, зачем, кто видел? А не метнулся ли на улицу, на трамвай, на вокзал? Смекаешь?

Акимов отмахнулся.

– Вот так-то. При таких раскладах и при желании пришить можно время какое угодно, а Николаич, ты ж его знаешь, и оправдываться не станет. Гонористый.

Помолчали. Сергей понимал, что сказано еще не все, и смотрел вопросительно. Старший товарищ, помявшись, продолжил:

– Ну да, да, имеется моментик. Может, и ерунда, но, видишь ли, госпиталь-то рядом с институтом инженеров транспорта. Знаешь небось? А теперь припомни: Мироныч муровцу толковал, что «Путь славы» ходил смотреть в Доме культуры железнодорожников.

– И что?

– А то, Серега, что я афишку видел о сеансе, была заблаговременно повешена. Но! – сержант поднял палец. – Прямо на ватмане пришпандорена бумажка: сеанс отменен, помещение потребовалось для срочного собрания актива. Не было фильма, понимаешь? А он его пересказывал, нахваливал.

– И как же это понимать?

– Пока не знаю. Это ж ты у нас следователь, а я так, подследник.

Сергей молчал. Молчал и Остапчук, переводя дух. Нервы не стальные, а потрепать их пришлось немало. Про себя он роптал: вечно ему больше всех надо, а не тот у него возраст, чтобы такого рода нравственные потрясения переживать. Тем более чужие.

Когда Остапчук пришел в больничку, зрелище ему открылось нестерпимое.

Сорокин, обрадованный его визитом, заметно посвежевший, непривычно обновленный, услышав новость, полинял, сморщился и скукожился до состояния сморчка. И пробормотал железный капитан со старческой нежностью:

– Вань, ты сюда прискакал, чтобы меня предупредить? Спасибо, брат, ввек не забуду.

– Ну что ты, Николаич, не чужие же. Да и я подумал: уж лучше я тебе сообщу…

– Спасибо, – он потер левую сторону груди. – Тянет, сука. Знаешь, мы с Томой-то давно знакомы, по молодости не срослось, а вот на старости лет закрутилось…

Он все тер посеревшее лицо, говоря севшим надтреснутым голосом:

– Ссорились мы. Я-то ей: Томушка, милая, какой загс? Куда нам людей смешить? А она в слезы – не понимаешь ты ничего! Стеснялась она, плакала. На старости лет, говорит, одной ногой в могиле – и в такую гнусность впала… А я ей – тебя никто не держит, гуляй…

Капитан закрылся ладонями. Было стыдно, неловко, но Остапчук просто так взять и уйти, не выяснив самого главного, не мог.

– И все-таки, Николаич. Куда отлучался вечером? Чем занимался? Видел тебя кто?

Капитан вздрогнул, как будто от удара, ожил, лицо вспыхнуло, глянул он по-старому, бешено, остро:

– Ты что же, старый?! Меня подозревать вздумал?

Иван Саныч заметил резонно, что не он, так муровцы зададут этот вопрос.

– Вот им и отвечу. А тебе до этого никакого нет дела!

Остапчук смертельно обиделся. Он встал, гордо помаршировал к выходу, но по дороге, разумеется, остыл. Вернувшись, положил руку на плечо:

– Николаич, не обижайся. Держись, капитан.

Вновь «сдувшийся» Сорокин прикрыл своей ладонью его ладонь, похлопал:

– Спасибо, Ваня, спасибо. Не серчай. Извини, не могу больше, плохо сейчас. Давай попрощаемся, сержант, лихом не поминай.

Остапчук пообещал твердо, как будто сам уточнил этот вопрос:

– Послужим еще. Рано прощаться.

Лечащий врач настаивал: нет-нет, будьте любезны подставлять пятую точку, успокаивающее в вашем состоянии более чем показано.

– Показано не показано, – ворчал он, спуская пижамные штаны, – валяйте.

После укола он улегся на койку и замер, глядя в потолок, который, казалось, опускался все ниже, а потом вдруг навалился будто ватный матрас и наконец плотно окутал, не пропуская извне ничего. Только стучало сердце, глухо, тяжело, будто уже не под силу ему было работать с прежним старанием.

15

Стук в окно, затем в дверь, потом заколотили, крикнули:

– Эй, лейтенант! Сорокин! Подъем! Линько за тобой прислал.

Линько, командир отряда кавалерийского полка ОГПУ, писал: «Николай, мухой на Веселую балку. Запутка с бандой твоего корешка, шейха Ляха. Консультация требуется».

Лейтенант Сорокин спросонья пытался уяснить прочитанное, но под окном храпели от нетерпения кони и люди, пришлось отложить осознание написанного до лучших времен.

Полгода шла чекистско-войсковая операция, одно за другим ликвидировали контрреволюционные формирования. За шесть месяцев работы с кадровым бандитизмом на территории прекрасного и непредсказуемого Северного Кавказа Сорокин научился моментально вскакивать в седло из любых положений, в любом состоянии. (И не падать оттуда, что для городского выкормыша более чем ценно.) Выучился разбирать и объясняться по-местному (спустя много лет выяснилось, что были это аварский, чеченский и ингушский языки – кто б подумал!). Шашкой орудовать так и не привык – для этого навык нужен, нарабатываемый сызмальства, а ему винтовка, пистолет сподручнее. И ничему не удивляться тоже пока не научился. Поэтому, услышав на вопрос «Дашевского взяли?» ответ «Почти», он удивился.