Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

За головой шейха Ляха шла серьезная охота. Звали его Казимир Дашевский, был он бывший царский офицер, георгиевский кавалер и прочая, но главное – редкая сволочь и бандит. По сути – северокавказский Петлюра. Подельник его был ему под стать, казак Султанов, которого привычные ко всему горцы звали запросто Шайтаном. Орудовали хладнокровно, нагло и очень разумно выбирали объекты для налетов. Вырезали строго войсковые соединения, которые местного колорита не знали и были беспечны. Каждый «визит» Ляха и Султанова стоил жизни десяткам, иной раз и сотням красноармейцев, а бандиты уходили в горы, захватывая винтовки, пулеметы, лошадей и оставляя трупы и пепелища.

Встреч с гэпэушниками Лях и Шайтан избегали, когда же не удавалось уклониться, не брезговали, бросив в мясорубку прочих из банды, рвануть когти обратно в горы. Брошенные же себя преданными не почитали. Они сражались за шейха – как выяснилось, Дашевский славился какой-то там «праведной» жизнью и даже, по слухам, побывал в Мекке, – то есть им, как мюридам [507] , обеспечено было место в райских садах с вечными пирами и гуриями. Так что Дашевский просто прибывал в очередной дружеский аул, набирал новую банду – и вновь принимался за налеты. Шайтан-Султанов, как только удавалось ему достать хотя бы гран взрывчатого вещества, умудрялся устраивать такие диверсии с фейерверками, что по всему Кавказу аукалось.

507

Ученик шейха.

В общем, с обоими надо было кончать, да поскорее и без «почти».

Ситуацию разъяснил Линько:

– Опять ушел Лях, а ведь взяли в клещи. И только подумай, что тварюга удумал: возьми и удери в бабском халате.

– Откуда взял?

Тот усмехнулся:

– А, то история. С этого-то и началось: человечек один шепнул, что он тут, на хате у зазнобы. У него в каждом ауле по жене, а тут прям ханум-султан. Говорили, где бы ни был, всегда к ней возвращался. Мы сгоряча и помчались, чтобы времени не терять, пока Лях один, а то зараз Султанов подоспеет. Значит, окружили его в сакле, а из окна из «гочкиса» как вдарят! Визг-писк, тетки в намотанных платках и с кувшинчиками разбегаются. А как обошли с тылу да пулемет заклинило – батюшки, а пуляет-то баба. Значит, нацепила на себя его бешмет, черкеску – и ну отстреливаться. Прикрывала, заодно и отвлекала.

– Он, стало быть, бросил и свалил? – также усмехнувшись, спросил Сорокин.

– Как всегда. Хотели сразу ее в расход, но возникла мыслишка. Может, на обиде женской выйдет ее вразумить, скажет, в каком он ауле. Потому я тебя вызвал. Спроси ее, где Лях. А главное – Султанов.

– Спросить-то я могу, с чего взяли, что она скажет? Все-таки любовь да самоотвержение.

– Попытка не пытка. Нам, казачью, она точно не скажет, а ты городской, посторонний, образованный, по-всякому говорить можешь. Ну и вежливый.

– А если…

– А «если», то можно и в расход, – заверил Линько. – Можно было бы и сразу в расход, но все-таки ты сперва попробуй. Главное даже не Лях, Султанова бы подцепить. Лях – это так, шлак отработанный, а Шайтан – он очень нужен.

– Что, жирная щука? Не довелось встречаться.

– Тебе повезло. Лях что, горазд только шашкой махать, а Султанов – умная сволочь, и шашкой может, и взорвать чего.

– Казак – и бомбист? – удивился Николай. – Это что за компот?

– А он такой. И нашим, и вашим, а надо станет – и третьим. Он горному делу учился в Англии, там связался с ирландцами и попытался какого-то лорда взорвать. Почему сразу его не повесили – бог весть. В девятьсот первом, вернувшись, тут, в Георгиевске, одной бомбой взорвал городского полицмейстера и начальника жандармского управления.

– Ловко, – одобрил Сорокин. – Герой, стало быть?

Линько усмехнулся:

– Погоди, дальше – больше. В девятьсот пятом в Екатеринославе его казачки бомбистов порубали так, что никто не ушел, кроме как на тот свет и на каторгу. А в семнадцатом уже офицерье вешал…

– Разносторонняя персона.

– Для всех свой, по-своему талант. Вот этого Шайтана-Султанова нельзя упустить, и брать надо живьем. Лях – отмирающий элемент, а этот – как аспид в траве, обязательно себя проявит.

– Хорошо, хорошо, – поторопил Сорокин, не любивший красочных сравнений. – Ладно.

Он отправился к сакле, в которой был штаб, – неказистое сооружение, каменное, с плоской крышей из коры, обмазанной глиной. Очень удобно. Сразу и сблизи не угадаешь, что это жилое строение, издалека – тем более. Там-то и была заперта задержанная.

Замка на дверях по местным обычаям (по причине бедности) не полагалось, но для такого случая нашли и чем прикрыть, и на что навесить. Таким же образом «организовали» и ставни, поскольку окон в саклях также не было, просто отверстие в стене.

Вошел. После уличной жары и света в доме казалось темно и холодно. Почему-то в голову спросонья лезли мысли неожиданно игривого характера: что за ханум-султан у Ляха? И как, интересно, выглядит она в мужском платье?

В углу на кошме завозились, но удовлетворить неуместное любопытство Сорокину не удалось, задержанная замоталась в бурку и надвинула на лицо черкеску. Только сквозь бараньи лохмотья глаза сверкали, да видны были белые тонкие ручонки. Не знай Николай, что этими ручками она положила множество народу, умилился бы и ни в жизнь бы не поверил, что эти ручонки могут сделать.

Подойдя, сдернул с ее головы черкеску.

«Ух ты. Кошка дикая, как скалится. Красавица, только ведь совсем соплюха. Вот подлец Лях».

Он заговорил на местном наречии, спросил имя и откуда родом. Она дернула ноздрями, как кобылица, и вдруг ответила на чистом французском, что не понимает. В который раз Сорокин помянул добрым словом старую деву-барыню, у которой мальцом служил на побегушках и которая в шутку, забавляясь, выучила его не только грамоте, но и вражеским языкам. Усмехнувшись, довольно бойко возразил:

– Понимаете. И по-русски говорите.

– Не буду говорить на песьем языке.

– Как угодно, можем и по-французски. Ваше имя.

Она снизошла:

– Тамара.

– Фамилия.

– Газзаева.

– Кем вы приходитесь Дашевскому?

– Я его жена.

– Ложь. Его жена в Париже, это факт.

– У шейха может быть две жены.

– Перестаньте. Не льстите себе, вы не жена ему. Подстилка, щит.

Она молчала, уставив в пол глаза. Вот это ресницы.

– Или будете утверждать, что он святой?

Тишина.

– Лжец, мерзавец, прикрывается женщинами, детьми, стариками.

Ни слова.

– Что он, что его клеврет Султанов – они будут расстреляны. Но сначала расстреляют вас. Скажите, где они сейчас, и вам сохранят жизнь.

Она оборвала, сказав на чистом русском:

– Послушайте, поп с наганом, не распинайтесь. Я ничего не скажу. Вы меня не запугаете.

– Это и не надо, – заверил Сорокин. – Не хотите – как хотите, пропадайте. Одного не могу понять. Те мюриды, с гор, темные, неграмотные, им что угодно наговорить можно. А вы девица образованная. Вы что ответите Всевышнему, представ пред ним? Служила кошмой развратнику и лгуну? Помогала грабить и убивать своих же только потому, что они беднее?.. Я пол-Европы прошел ногами – сначала туда, потом обратно – и никогда не видел, чтобы даже самые окаянные бандиты прикрывались любимыми женщинами. Подумайте, Тамара. До утра.