Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Много ты понимаешь. В чем суть: чтобы сделано было на грош, а шуму – на сто рублей. Чтобы пошел кипеш по городу, слухи: командир бригадмила девок грабит по подворотням, а начальство от народа это скрывает. Уж будь спокоен, такие пули примутся отливать. И в итоге разгонят эту кодлу, и нам раздолье – и на райончике, и окрест. Да и активистам этим наука будет, неча устраивать детство и игру в казаки-разбойники. На то мусора есть – и будя. – Он хлопнул Анчутку по плечу: – Ты-то сам когда?

– Ни-ни, не могу.

– На райончике промышлять и не зову, тут ясно, что все свои. Но можно по-цыгански, подальше от дому. Не дрейфь.

Яшка начал что-то бормотать, его прервали:

– Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя! Поработаем.

– Палева боюсь.

– Чего бояться там, где тебя не знают? Не свети вывеской – и не докажут, а случись что – игрушки скинули, и если по-умному, то отмажемся.

– Ну это да…

– Мы ж шутя, дяденьки, трудное детство, недостаток воспитания и витаминов… Решайся, будешь иметь не как сейчас мелочь, а половину. А теперь геть отсюда, а то мне работать еще, другая бригада на подходе.

Поспешая обратно в общагу, Яшка, с одной стороны, откровенно трусил, с другой – в кишках порхали воробьи, а из груди рвались радостные возгласы: «Хорошо-то как! Весело! Вот это жизнь, вот это фарт. Эх ты, матушки мои!»

С деньгами в кармане он не испытывал нужды копаться в том, что хорошо, что плохо. Это все отвлеченные вопросы, а вот рублики за здорово живешь – это рублики!

10

К оговоренному времени Приходько и Маслов пробрались к обувной будке. Цукер был там, похвалил, выставляя полное ведро воды:

– Вы вовремя. Полейте-ка по-быстрому.

– Ты чего это, перед работой моешься? – спросил Витька, поливая потихоньку ему меж лопаток.

– И до, и после, – невнятно отозвался тот, окутываясь, как луна облаками, мыльной пеной – Что, в столице и так не принято? Звиняйте.

– Принято, принято, – успокоил Маслов.

Закончив процедуры, обувщик с наслаждением принялся растираться чистым полотенцем.

– У меня на родине соленой воды много, а пресная по чайной ложке перепадает. А тут лей – не хочу, вот никак не могу ни напиться, ни намыться.

Натянул тельняшку, надел кепку:

– Айда.

В электричке Цукер немедленно заснул.

Санька и Витька сидели в полном молчании – говорить не хотелось, потому вроде как было не о чем. Оба ощущали себя не в своей тарелке, у обоих не было уверенности в том, что идут на чистое дело и в награду получат именно то, что оговорено, а не заряд соли в задницу.

Однако Цукер преспокойно дрых, запрокинув голову и открыв рот, посвистывая носом, и эта картина успокаивала. Станет ли так почивать тот, кто идет на черное дело и тащит с собой еще двух – вряд ли.

Поворочались Санька и Витька, поворочались и прикорнули сами, да накрепко, так что на подъезде к Трем вокзалам Рома их сам растолкал:

– Подъем, байбачье, приехали.

Вышли из последнего вагона, спрыгнули с платформы и пошли вдоль путей, в ту сторону, где огни были редки.

– И чего не сойти на станцию раньше? – ворчал быстро утомившийся, непривычный к пешим походам Маслов.

– Мне-то почем знать? – огрызнулся Санька.

Впереди уже расстилались черными холмами вершины ночных деревьев, и гравий насыпи путей блестел под луной, как драгоценные камни. Прошли на ответвление, миновали один состав, второй. Послышались голоса, показались темные фигуры, пахнуло табаком и потом. Подошли к грузчикам, которые, выстроившись цепочкой, передавали мешки, сгружаемые с вагона. Один из них, повернувшись, сделал знак.

– Вставайте в ряд.

Работали быстро, молча, споро, мешки укладывали в кузов грузовика, стоявшего у насыпи. Вскоре он, загруженный, уехал, подкатил второй, начали заполнять его. Когда и его кузов загрузили и он, отфыркиваясь, исчез в темноте меж деревьев, один из грузчиков скомандовал:

– Баста! – Подойдя к вагону, он навесил на двери замок и принялся раздавать деньги.

Цукер получил наряду со всеми. Потом все быстро разошлись, а ребята остались.

Санька бесцеремонно дернул Сахарова за рукав:

– Чего ж овес?

Цукер, пересчитывая деньги, поднял глаза, блеснув белками:

– Сам видишь, нет, – отмусолив, протянул купюры Витьке и Саньке.

Первый принял с благодарностью, второй заартачился и даже руки за спину спрятал:

– Не надо.

– Чего так? – спросил Цукер, пряча свой заработок в карман.

– Сговаривались на зерно.

– Так сгоняй на базар и купи.

Санька вспылил:

– Издеваешься ты, что ли?! Какой базар?! Пятница завтра!

Маслов пытался встрять:

– Сань, ты не очень-то кричи…

Однако Приходько не на шутку разошелся, заступил дорогу Цукеру, сжимая кулаки:

– Слышь, ты, а ну постой. Иначе такой хай подниму – не поздоровится ни тебе, ни этим, которые вон улепетывают.

– Ты что, отрок? – холодно спросил Рома.

– А что? – проговорил Санька, наступая. – Как ты ко мне, так и я! Говорил одно, а теперь в кусты!

Витька Маслов попытался встрять, с опаской оглядываясь:

– Да погодите вы!..

– Я погожу, – пообещал Рома, отворачиваясь от негодующего Приходько. – Но ты же видишь, как этот суповой набор да стакан гноя строит из себя амбала.

Санька, задохнувшись, ринулся вперед, но Цукер, который только-только стоял спокойно, выглядывая что-то в темноте, развернулся и точно врезал ему по скуле, да так, что Санька, завертевшись веретеном, не удержался на путях и скатился под откос. Было слышно, как он барахтается в канаве, ругаясь последними словами.

– Какой-то бракованный, – как бы удивляясь, проговорил Рома.

– Он нервничает, – кротко пояснил Маслов. – Голубей нечем кормить.

– Базар на что?

– Торг на Калитниковке в выходные только.

До Цукера наконец дошло:

– А-а. Как вы обитаете в таких условиях? Так бы и сказал, а то гля, метр с кепкой, мышца, как у горобца под коленкой, а гавкает, как пароход в тумане. Эй ты! Выплыл?

– Ну допустим, – отозвался из канавы голос.

– Сюда не лезь, обратно полетишь, – предупредил Цукер. – Сиди в том месте, оно тебе к лицу. И иди прямо там, наряду с нами.

Так они прошли, возвращаясь к центру, еще некоторое время – двое по верху, причем Рома шел, отсчитывая вагоны, – а Санька шлепал по низу, и даже в полной темноте было совершенно очевидно, как он лелеет самые черные планы мести. Вот так чапаешь, грязный, как из помойки, а вверх уходит насыпь, на которую хода нет.