Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

«Не пустит, гаденыш, снова кувырнет. А может, они и смылись уже, этот и предатель Витька. Тоже, друг называется, гнида, миротворец! Вот ведь и не видно ни черта снизу, и хлюпает так под ногами, что шагов их не слышно».

А что, если не только эти двое наверху, но и кто-то другой там с ружьем крадется и только и поджидает, чтобы сцапать за шиворот и вытащить на всеобщий позор его, вора? Санька чуть не взвыл от стыда и обиды.

– Стой, – тихо скомандовал Цукер сверху.

Санька послушался, покорный, как телок. В этом месте по крайней мере было сухо, и какая-то тропка шла в гущу кустов и деревьев, можно, случись что, по ней ломануться, а куда дальше – бог весть. Вверху темными громадами стояли вагоны, и вдруг Саньке показалось, что состав тихо-тихо тронулся и вроде бы уже движется. Пацан, затаив дыхание, вслушивался до боли в ушах – и тут как скрежетнет железо о железо и, совершенно определенно, заскрипело дерево, из которого вырывают гвозди.

Сверху с насыпи покатилось нечто темное, продолговатое – Саньке почудилось сначала, что это вообще человек. Но оказалось, что мешок. Потом скатился еще один.

А состав и правда тронулся и стал постепенно набирать ход. Кубарем слетели по насыпи один за другим Витька и Рома.

В одном мешке был овес, во втором – горох, крупный, чистый, уже даже лущеный. Санька, радуясь тому, что темно, хоть глаз выколи, глотал злые жгучие слезы. Прогремел состав, последний вагон скрылся, его фонари растворились в городских огнях. Стало тихо-претихо, только где-то далеко взлаивали собаки.

– Так шё? – хмуро спросил Цукер, вопреки обыкновению не стараясь говорить по-московски. – Самое время сказать: «Я дико извиняюсь».

Упрямый Санька не мог так. Он просто ухватил его обеими руками за ладонь, сжал изо всех сил. Пронесло. Вот он, корм, и никто не видел его позора, сам-то он ничего не сделал, все Цукер на себя взял. Его распирало и от стыда, и от благодарности, ощущалось громадное облегчение, но какое-то грязное-прегрязное, точно лопнул гнойник и зловонная жидкость залила все нутро до бровей. И хотел сказать что требуется, но в душе такое творилось, что, чтобы не опозориться, пришлось смолчать.

Цукер снизошел, сжалился:

– Ша, – вынув, протянул деньги, – и гроши возьми. Тетке на хозяйство, сеструхе на конфеты.

Так началась эта странная дружба. С тех пор как минимум раз в неделю ходили по ночам «на разгрузку». Санька брал, что давали – натуральным продуктом или деньгами, – закупал корма, выделял деньги домашним. И глупыми вопросами более не задавался. Единственное, что изменилось, теперь в подсобке Санькиной голубятни поигрывали и распивали парни, иной раз и с девчатами, но все было тихо, пристойно и под присмотром Цукера. Он при случае мог и голубей покормить, аккуратно следуя указаниям, и еще дополнительно подкидывал деньги – за аренду крыши, как пояснял сам.

Часть третья

1

Яшка махом влил в себя стакан пива. Дрянь, опять прокисшее, да к тому ж разбавлено безбожно. Но уж больно в глотке пересохло, язык скрежещет, как наждак.

«Сколько ж я спустил? Баран безмозглый, почему не считал, записи не вел? Опозорюсь, облажаюсь… денег-то с гулькину кучку».

Попал Анчутка, как кур в ощип. Откуда только взялся этот гаденыш… «Падла! Жухало! Объегорил!» Совесть вопрошала: почему это он подлец, а не ты? На аркане тебя не тянули снова в этот шалман. Никто не заставлял деньги занимать, и проигрываться в прах, и садиться банковать с незнакомым – тоже.

Да, поддел его этот очкарик. Посмотришь на него – и смех и грех, глиста в пиджаке, руки-крюки, поглядеть – соплей перешибить можно. А как пускал пузыри на колоду, пальчиками своими корявыми дотронется – и отдернет, точно восхищаясь: ох ты, чуда какая. И въедливо слушал условия о том, при скольких прикупает банкующий, и прочее, вставляя глупые замечания «а у нас не так».

Как грамотно заманил, гадюка! Ведь сливал игру за игрой, изображая возрастающий азарт, взвинтил ставку – и пошел отыгрываться, да так, что Анчутка понял, что его разводят, лишь когда спустил все свои деньги и занял у Цукера. Тот охаживал какую-то деваху, поэтому, сунув не глядя жменю купюр, отмахнулся: вали, мешаешь.

Яшка снова проиграл. Он стал нещадно тереть лицо, изображая зевоту, пытаясь скрыть паническое выражение.

– Я прошу всяческого прощения, – интеллигентно извинился Анчутка и, встав из-за стола, отвел Цукера в сторонку.

– Рома, горим.

– Через почему?

– Не отыграться мне.

– Передергивай.

– Что я, не знаю?! Так он обратно вертает. Займи еще.

– У кого, Яша?

Анчутка скрипнул зубами:

– Издеваешься?

– Пока нет, – возразил Цукер. – А денег, прости, не дам. Уж ты парень очень ценный, расстегнулся, как бажбан.

– Что же делать-то мне?

– Что-что. Слушай ухом.

И сказал несколько слов…

Медсестра Мила Леонова летела на вокзал как на крыльях. Скоро все в родном поселке увидят, какая она стала городская: легкий красивый дождевичок, невесомая косыночка, тонкие каблучки и в ослепительной сумочке, по случаю очень выгодно купленной с рук, – премиальные и отпускные. Ведь впереди – долгожданный отдых.

Можно было бы дождаться трамвая, но времени до поезда еще много, а на радостях Миле не стоялось. Потому она отправилась напрямую, от больницы через проходные дворы. В подворотнях уже давно не страшно, к тому же начал накрапывать дождь, перешедший в ливень, под арками многолюдно и весело. Красавица Мила сначала лишь улыбалась на предложения сходить куда-нибудь на что-то интересное, но ловеласов в арках становилось все больше, и, как ни жалко было плаща и туфелек, со всеми ей не стоялось. Короткими перебежками она приближалась к вокзалу от двора к двору.

Осталось всего ничего, и тут, как на грех, каблук провалился в трещину в тротуаре, незаметную под лужей. Мила впопыхах резко дернула ногой и тотчас ужаснулась: похоже, отошла набойка. Ужас! Так и есть. Это же катастрофа. Пока доедет до дома, каблук одной из единственных красивых туфелек убьется, а все ремонтные мастерские уже закрыты. Мила, чуть не плача и балансируя на одной ножке, пыталась разглядеть масштабы постигшей ее беды одновременно соображала, что делать. Не скинуть ли чулки, не побежать ли босиком, а одеться-обуться в поезде можно.

Вдруг, заскрежетав, открылась дверь, невидимая доселе в стене арки, нечто ледяное ткнулось сзади в затылок, и мужской голос сказал вкрадчиво и вежливо:

– Добрый вечер, мадамочка. Сумочку позвольте.

Мила замерла, руки на весу. Все внутри так и обдало холодом, повеяло могильной жутью, как на пороге морга.

Выдвинулся из-за плеча какой-то тип в нахлобученной кепке, с черной тряпкой, навязанной на морду. И с пистолетом. Второй продолжал тыкать дулом в ее затылок, как соображала Мила, закрывал и путь к бегству, и ее саму, на случай, если вдруг появится какой прохожий. Не было никакого смысла звать на помощь. Первый отобрал и открыл сумочку, восхитился:

– Да вы настоящий ударник труда.

– Это отпускные, висельники! – чуть не простонала Мила, понимая, что из-за грубости может постигнуть беда куда страшнее, чем набойка, но так уж жаль денег, ведь мама, бабуля и сестра на них рассчитывают!

Тут постигла первая нежданная радость: вышел из-за плеча второй, доселе невидимый бандит, отобрал у первого сумку и, забрав всего-то три купюры, остальные оставил в кошельке нетронутыми.

– Чего так? – не удержалась, спросила Мила, принимая сумочку.