Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Вы к Николаю Николаевичу? – спросила та, что покрупнее, с одной косой, гнавшая вниз по лестнице ту, что помельче, с двумя косами. – Он в госпитале.

– Опять? – расстроенно спросил Колька.

– Снова, – сокрушенно, как взрослая, сказала девчонка. – Так что поезжайте на площадь Борьбы, как раз к приемным часам попадете. Привет от Лены Киселевой передайте.

Он пообещал.

До госпиталя было рукой подать, шесть остановок на трамвае, добрались быстро и без труда отыскали Сорокина: он на скамейке в больничном садике играл с каким-то дядькой в шахматы. Увидев Кольку и Аню, совершенно не удивился, так и сказал:

– Я тебя, Анюта, ждал. И тебя, тезка.

Согласившись на ничью, простился с дядькой и пригласил пройтись.

Больница была старая, дореволюционной постройки, ее окружал запущенный густой парк. Дорожки потрескались, кое-где уже вздувались кочки, верхушки некоторых, точь-в-точь как у вулканов, разрывались землей и зеленью. Зато на каждом расчищенном куске земли была разбита клумба или больничный огород. Вот и сейчас: несмотря на то, что до урожая еще пахать и пахать, уже вовсю состригали с клумб какую-то зелень, а с огорода дергали редис.

Глядеть на капитана удовольствия было мало. Особенно когда он забывался, задумывался и губа у него отвисала, как у старой лошади.

– Третьего приступа не допустили едва-едва, – пояснил он.

Ребята промолчали, и капитан поторопил:

– Времени маловато. Рассказывай, Мохова.

Аня изложила ему свои вопросы и сомнения, Сорокин, слушая внимательно, кивал с таким видом, будто и ожидал чего-то подобного.

– Согласен. В заключении судмедэксперта описано, помимо перелома позвонка, повреждение на затылке. Откуда оно? Почему он решил, что это посмертные следы, след от удара об пол или о край стола?

– Откуда же повреждение?

– Не знаю. С таким же успехом можно было предположить и удар по затылку. – Он замолчал.

– Что же дальше? Что? – торопила Анька.

– Ничего…

Она полыхнула, как порох:

– Это значит – все бросить? Значит, самоубийца? Но это неправда, вы-то должны знать!

– Знаю, – согласился Сорокин.

– Надо что-то делать!

– Что?

– Не знаю…

– Я, стало быть, знаю? Я знаю лишь, как дышать через раз и беситься от того, что ничегошеньки сделать не можешь? Можешь себе представить, каково это? Знаешь? Нет? Вот и…

– …молчи, что ли? Я-то замолчу. А вас лично это устроит?

– Нет. Хотя, конечно, так было бы легче, проще и спокойнее.

Колька не вмешивался, понимая, что рискует получить с двух сторон одновременно. Анька начала следующий раунд обмена ударами:

– Мне тетенька писала про вас.

– И что?

– Любила.

– Я ее тоже.

– Любили, да медлили.

– Ты мне лекции про мораль не читай. Сама-то точно ли сперва замуж вышла и лишь потом родила? – спросил Сорокин, и на мгновение Кольке явился прежний циклоп ядовитый, язвительный – увы, лишь на долю секунды.

Анька, вспыхнув, отрезала:

– Не обо мне речь. Она про Машкина тоже писала.

– Что про Машкина?

– Что странный, прохода не дает, блуждает за ней, как тень. То ругается, то в ноги падает. То анонимки пишет на нее, то ей же – любовные послания.

– Перестань, Анюта. Этот дурачок при чем?

– Может, и ни при чем, а может, и при чем. Я вам изложила – вы и думайте. Вон Колька не даст соврать: мое дело вопросы задавать, а ваше – ответы искать.

Сорокин вяло утер лоб:

– Чье – «ваше»? Мое? Инвалида полудохлого? Я под подпиской о невыезде. Отстранили от командования даже нашей помойкой.

– Ручки сложили?

Он не ответил.

– Ну вот что, – помолчав, снова начала Анька, – времени нет, уезжаю. Жаловаться, права качать не стану, буду молчание хранить гробовое. И с вами слова не скажу больше до самой смерти.

– Чьей? – криво усмехнулся Сорокин.

– Вашей, – жестко ответила она, как гвоздь забив в гробовую крышку. – Вашей. Вот станете помирать сегодня-завтра-послезавтра… а помирать будете долго, это я вам точно говорю. И будете мучиться, что совесть нечиста, что могли что-то сделать для нее – при жизни и после ее смерти, но не сделали. Все у меня.

Не попрощавшись, резко повернулась, пошла прочь.

Мысли Кольки заметались. Он понимал, что права Анька, и вся его натура рвалась повторить ее демарш, гордо плюнуть на труса в больничном халате, которого только его гнилой ливер интересует.

Но ведь это же Сорокин, капитан Николай Николаевич, язва ворчливая, но верный друг, который ни разу не подвел, не предал. Причем и не только Кольку, но и кого бы то ни было. Человек, которому его отец обязан новой жизнью, честью – всем. Сорокин не бросал слов на ветер, и если прямо сейчас он говорит, что ничего не может поделать, то не плеваться на него надо, а… что?

И Колька понял, спросил то, о чем не спрашивал у капитана никогда:

– Чем помочь?

– Апельсинов принеси с мышьяком, – огрызнулся Сорокин.

– Как скажете, – мирно согласился Пожарский. – А ежели без сердца, спокойно, Николай Николаевич? Чем я могу пособить?

И капитан остыл. Ухватив парня рукой за шею, притянул, ткнулся лбом в лоб:

– Я всегда знал, что на тебя можно положиться. Добрый. Пожалел, спасибо. Чем пособить-то… пособишь. Помалкивай пока обо всем этом. Усек?

– Ясное дело, – глядя в упор, подтвердил Колька.

– Как выпустят – обязательно наведаюсь. Вот тогда и поможешь. Я нынче ноль без палочки, лицо неофициальное, Палыча или Саныча просить не стану – им по шапке прилетит.

– Плевать.

– А тебе и вправду плевать. Поможешь?

– Да, – без тени колебания отозвался парень и, отстранившись, поспешил уточнить: – Только не потому, что вы – мне, я – вам, а лишь по доброй воле. В память о Тамаре и для Аньки. И для справедливости. Много там странного увидел, в казарме. Ковровая дорожка пропала – значит, кто-то стащил. Стало быть, еще кто-то в доме был, а сосед говорит – не было его, в кино ходил. И провода от телефона.

– Что – провода?

– Провода от телефона вырвались. Они, может, и старые, но чтоб так, оба сразу? И немедля после несчастья?

– Провода, – повторил Николай Николаевич, – телефон…

– И вот это все, – продолжал парень, торопясь. – Был полный порядок в комнате, чистая скатерть на столе. Тамара аккуратная, не могла с ногами влезть на стол.

– Телефон. Провода, – снова почему-то произнес капитан. – Старый я дурень. – И, точно опомнившись, похвалил: – Верно мыслишь, тезка, верно. Все правильно изложил. Пусть подозрения к делу не подошьешь, но они направление мысли дают. Надо обмозговать. Ты говоришь: не могла она то, не могла се – тем, кто ее лично знал, это, может, и очевидно. Однако с делом работают другие, Тому не знавшие. Понял?