Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Здесь все было так же, как и две недели назад. Вокруг почерневшего от времени строения по зарослям лебеды гонялась местная детвора. В тени на лавочке рядом с подъездом скучали те же сухонькие женщины почтенных лет. А чуть поодаль на пыльной площадке пожилой мужик без трех пальцев на правой ладони возился с советским мотоциклом «Л-300».

– Егор Иваныч? – припомнил имя-отчество механика Шаталов.

– Ну, – поднял тот взгляд от разобранного мотора.

– Анатолия давно видали?

– Какого Анатолия? – огорошил вопросом мужик.

– Который здесь живет, – кивнул Шаталов на барак.

А Хряпа торопливо подсказал:

– В восемнадцатой квартире.

– В восемнадцатой Зинаида проживает с двумя малыми детишками. А про Анатолия я знать не знаю. Ошиблись вы, ребятки, – пожал механик плечами и вернулся к работе.

Хряпа хотел было возмутиться и затеять спор, да Шатун поволок его дальше.

Похожая чертовщина приключилась и со старушками. У Шатуна была крепкая память, и вместо приветствия он назвал всех трех женщин по имени-отчеству:

– Марья Игнатьевна, Евдокия Ильинична, Акулина Матвеевна?

Те радостно закивали, поздоровались.

– Анатолий или Антонина Афанасьевна дома?

Старушки переглянулись.

– Это кто ж такие? – спросила одна.

Вторая, утерев уголки губ платочком, уточнила:

– Не ту ли вы Антонину разыскиваете, что перед войной от сердца преставилась?

Обескураженные Шатун с Хряпой вошли в дверь, над которой тонкой рейкой был обозначен год постройки – «1901». В темном коридоре стоял знакомый запах из смеси застарелой плесени, керосина и яблочного варенья. От входа в обе стороны уходили рукава сумрачных коридоров, в конце которых отсвечивали грязно-серым светом давно не мытые окна.

Повернув вправо, уверенно протопали до середины крыла и остановились у обитой мешковиной двери. На уровне глаз на выцветшей мешковине химическим карандашом был выведен номер 18.

Едва Шатун поднял руку, чтоб постучать, как из комнаты послышался детский плач и разгневанный голос молодой женщины. Стучать не стали. Зачем? Чтоб еще раз услышать, что никакая Антонина Афанасьевна здесь никогда не проживала?..

Не сговариваясь, кореша развернулись и поплелись к выходу. Остановившись на проезжей части, они на всякий случай поглядели в обе стороны Красноармейской улицы. Не ошиблись ли, случаем? Нет, ошибка исключалась – почерневший барак в обозримом пространстве имелся только один. Да и как было ошибиться с механиком, со старушками у подъезда, с кислым запахом внутри?..

Прооперированного после ножевых ранений Авиатора поместили в палату № 4 больницы НКВД по Варсонофьевскому переулку. Да-да, по иронии судьбы, Борька Гулько оказался в той же палате на втором этаже, где восстанавливался после ударной дозы препарата блатной корешок Иван Фарин по кличке Гармонист. Давно и благополучно оклемавшегося Фарина до окончания оперативного расследования перевели в одну из московских тюрем. А его тепленькое местечко на железной койке занял Авиатор с заштопанной и туго перевязанной спиной.

Обстановка в одноместной палате не изменилась: решетка на узком окне, отсутствие графина с водой на тумбочке и скучающий вооруженный сотрудник НКВД за дверью в коридоре. Разве что лежавшая рядом с кроватью старая газета позволяла предположить, что режим в этой больничке чуть помягче, чем в тюремном лазарете.

Авиатор мастерски исполнял роль. Он вообще по жизни был неплохим актером, а уж теперь, когда его сцапала уголовка, сам бог велел придумывать линию своего поведения и играть тяжелобольного. Чем он и занимался на протяжении последней недели. Действительно плохо ему было первые двое-трое суток после ранения на Ленинградском – в те дни и притворяться не приходилось. Он потерял много крови, испытывал жуткую слабость и часто проваливался в беспамятство. А потом вдруг понял: стоит закрыть глаза, как медперсонал и наблюдавшие за ним легавые оставляли его в покое и на цыпочках покидали палату.

«Видать, я им крепко нужен», – догадался Борька. Тем и пользовался. Подойдет к кровати мужичок в офицерской гимнастерке под белым халатом, наклонится над изголовьем и так чувственно, с придыханием:

– Гулько-о. Гулько-о, вы меня слы-ишите?..

Слышать Гулько слышал, да реагировать не желал. Лежал с сомкнутыми веками и тихо постанывал. На том допрос и заканчивался.

Однако доктора и медсестры расстарались, раны подживали, и скоро в театральном спектакле должна была наступить развязка. Борька это чувствовал и отчаянно искал выход из положения.

Суббота с воскресеньем прошли спокойно – в эти дни оперативники и следаки постояльцев больницы беспокоили редко. В понедельник 3 сентября в палату № 4 легавые заглядывали дважды и оба раза недвусмысленно намекали на то, что комедия затянулась.

И вот настал час, когда от него потребовались решительные действия.

Прислушиваясь, Авиатор откинул одеяло, сел. На улице вечерело, но до наступления темноты оставалось немногим более часа. Доктора, сестры и нянечки, за исключением дежурного медперсонала и охранников, закончили работу и давно покинули больницу. В коридоре второго этажа было тихо. Зато с улицы доносились крики бесновавшейся детворы.

Нацепив на босые ноги казенные тапочки, Борька встал, осторожно ощупал забинтованную спину в районе поврежденной почки. Зашитые раны саднили, побаливали, не позволяли напрягать мышцы и делать резких движений. Покосившись на дверь, он на цыпочках подошел к окну.

Прямо под окном проходила неширокая полоска больничной территории, огороженная трехметровым забором. За высокой оградой – в тенистом дворе трехэтажного жилого дома – била ключом совсем иная жизнь. Между деревьев, лавочек и цветочных клумб носились пацаны школьного возраста. Они-то и притягивали внимание Авиатора.

Вдоволь насмотревшись на подвижную игру, он потихоньку подвинул шпингалет и потянул оконную створку. Скрипнув, она поддалась. В палату тотчас ворвался свежий уличный воздух, а заодно и детские крики. Борька беспокойно оглянулся на дверь. В коридоре уличный шум, к счастью, никого не заинтересовал. Можно было заняться запланированным делом.

О том, что окно открывалось, он узнал сразу, как только смог вставать с кровати. Однако оконная решетка, несмотря на тонкие прутья, сидела в камне прочно. Взяв старую газету, Борька достал из щели спрятанный обломок грифеля, найденный ранее на полу, и склонился над подоконником. Через несколько минут в его руке белел остроносый бумажный самолетик, на крыле которого было что-то написано мелким, но разборчивым почерком.

Прислонившись лбом к решетке, Авиатор коротко свистнул. Никто из носившихся по двору мальчишек не повел и ухом. Он свистнул громче. Один поглядел в его сторону, остановился. «Чего тебе, дядя?» – говорил его нахальный и насмешливый взгляд. Махнув ему рукой, Борька показал самолетик и прицелился. Главной задачей было не промахнуться и сделать так, чтобы крылатое послание перелетело каменный забор, а не повернуло обратно к больничке.

– Лови! – прошептал он и запустил бумажный самолетик и в тот же миг услышал в коридоре тяжелые шаги.