Биография голода. Любовный саботаж
Шрифт:
Многим кажется, что они жаждут войны, хотя в действительности мечтают они о дуэли. И «Илиада» иногда напоминает предвыборную борьбу: каждый герой находит себе одного мифического врага с противоположной стороны, который не дает ему покоя до тех пор, пока не будет уничтожен, или наоборот. Но это не война, это любовь со всей ее гордыней и индивидуализмом. Кто не мечтает о прекрасной битве с вечным врагом, о своем личном враге? Чего не сделаешь ради того, чтобы иметь достойного противника!
Из всех битв, в которых мне довелось участвовать в Саньлитунь, лучше всего меня подготовила к «Илиаде» моя любовь к Елене. Потому что среди всех беспорядочных штурмов и рукопашных это был мой заветный бой, мой поединок, который отвечал самым высоким моим устремлениям.
Мы мерились силами не тела, но духа и сражались не на жизнь, а на смерть. Благодаря Елене моя дуэль состоялась.
Излишне упоминать, что мой противник оказался достойным меня.
Я не была Парисом.
Но теперь Елена так смотрела на меня, что я уже сама не понимала, кто я.
Я знала, что еще день-два – и я не выдержу.
И этот день настал.
Была весна, и цветы в гетто хоть и были некрасивы, но по-прежнему выполняли свою цветочную работу, как честные труженики из рабочей коммуны.
В воздухе витало возбуждение. Вентиляторы рассеивали его повсюду.
В том числе и по школе.
Была пятница. Я уже неделю не ходила в школу из-за бронхита, который надеялась растянуть подольше и побездельничать
– Если ты пропустишь пятницу, я оставлю тебя в постели и на субботу с воскресеньем, пока не выздоровеешь.
Пришлось повиноваться и пойти в школу в пятницу, о которой я еще тогда не знала, что одни считают ее днем Венеры, другие – днем распятия, третьи – днем огня, что, как я впоследствии поняла, никаких противоречий не содержало. Некоторые пятницы моей жизни сочетали все три ипостаси вполне успешно.
Длительное отсутствие возвышает тебя и отдаляет от остальных. После болезни я оказалась в некоторой изоляции и смогла лучше сосредоточиться на строительстве самых хитроумных моделей бумажных самолетиков.
Перемена. Это слово означает, что что-то должно измениться. Но мой опыт подсказывал, что перемены не приносят ничего хорошего, а только все разрушают.
Однако для меня перемены были святы, потому что я могла видеть Елену.
Семь дней я не видела ее даже издали. Семь дней – это даже больше, чем нужно для того, чтобы сотворить мир. Это вечность.
Вечность без моей любимой была для меня пыткой. Конечно, благодаря материнским наставлениям наши отношения ограничивались взглядами исподтишка, но эти беглые взгляды были главным в моей жизни: вид любимого лица, особенно если это лицо красиво, насыщает голодное сердце.
Мое сердце изнывало, и, как изголодавшаяся кошка, которая не решается притронуться к еде, я не отваживалась искать Елену глазами. Я шагала по двору, опустив голову.
Из-за недавней оттепели кругом была слякоть. Я старалась ступать по сухим островкам, это меня отвлекало.
Я увидела две маленькие ножки в элегантных ботиночках, которые, беспечно и грациозно шагая по грязи, приблизились ко мне.
Как она на меня смотрела!
И она была так красива, ее красота одурманивала меня и будила прежнее безумие: «Надо что-то предпринять».
Она спросила:
– Ты уже выздоровела?
Именно таким должен быть голос ангела, прилетевшего проведать в больнице своего собрата.
Выздоровела? Как же!
– Все в порядке.
– Я по тебе скучала. Хотела тебя навестить, но твоя мама сказала, что ты плохо себя чувствуешь.
Черт побери этих родителей! Я постаралась, по крайней мере, извлечь выгоду из этой возмутительной новости.
– Да, – мрачно сказала я, – я чуть не умерла.
– Правда?
– Не в первый раз, – ответила я, пожав плечами.
Быть накоротке со смертью – это как дворянская грамота. Еще бы, связи в таких сферах!
– А теперь ты сможешь опять играть со мной?
Она предлагала мне играть!
– Но я никогда не играла с тобой.
– И ты не хочешь?
– Я никогда не хотела.
У нее был грустный голос.
– Неправда. Раньше ты хотела. Ты меня больше не любишь.
Тут мне надо было сразу уйти, иначе я могла сказать непоправимое.
Я повернулась на каблуках и поискала глазами, куда бы ступить. От волнения я не различала, где земля, а где лужи.
Я пыталась соображать, но тут Елена произнесла мое имя.
Это было впервые.
Мне стало ужасно не по себе. Я даже не могла понять, приятно мне или нет. Я застыла, превратившись в статую на постаменте из грязи.
Маленькая итальянка обошла меня, шагая напрямик и не заботясь о своих изысканных ботиночках. Видеть эти ножки в грязи было невыносимо.
Она встала лицом ко мне.
Только этого не хватало: она плакала.
– Почему ты меня больше не любишь?
Не знаю, умела ли она плакать по заказу. Как бы то ни было, слезы ее выглядели очень убедительно.
Плакала она искусно – чуть-чуть, без ущерба для красоты, широко раскрыв глаза, чтобы показать свой великолепный взгляд и медленное появление каждой слезинки.
Она не шевелилась, ей хотелось, чтобы я досмотрела до конца. Ее лицо было совершенно неподвижно, она даже не моргала, словно очистила сцену от декораций и лишила действие всяких перипетий, дабы как можно эффектнее преподнести это чудо.
«Плачущая Елена» – несочетаемые слова.
Я тоже не двигалась и смотрела ей в глаза, мы словно играли в игру, кто первый моргнет. Но настоящая борьба этих взглядов таилась гораздо глубже.
Я чувствовала, что это поединок, но не понимала, какова ставка, и я знала, что ей это известно, что она-то знает, куда идет и куда ведет меня, и знает, что я этого не знаю.
Она хорошо сражалась. Она воевала так, будто знала меня всю жизнь, будто видела мои слабые места как на рентгене. Не будь она столь искусным бойцом, она не смотрела бы на меня, как раненый зверек. Этот взгляд рассмешил бы всякого здравомыслящего человека, но он торпедировал мое бедное несуразное сердце.
Я прочла только две книги – Библию и «Тысячу и одна ночь». Это вредоносное чтение заразило меня восточной сентиментальностью, которой я уже в то время стыдилась. Эти книги следовало бы запретить.
В тот миг я поистине боролась с ангелом, и мне казалось, что, как Иаков, я побеждаю. Я не моргала, а мой взгляд меня не выдавал.
Я не знаю и никогда не узнаю, были ли слезы Елены искренними. Знай я это, я могла бы точно сказать, было ли то, что произошло потом, блестящей игрой Елены или игрой судьбы.
Возможно, и то и другое сразу, то есть она рисковала.
Она опустила глаза.
Это было поражение еще более сокрушительное, чем если бы она моргнула.
Она даже опустила голову, как бы признавая, что проиграла.
И по закону земного тяготения от наклона головы слезные каналы у нее переполнились. Я увидела два беззвучных водопада, обрушившихся на ее щеки.
Итак, я выиграла. Но эта победа была невыносима.
Я заговорила, я сказала все, что говорить было нельзя:
– Елена, я сказала неправду. Я уже целый месяц притворяюсь.
Два глаза взметнулись вверх. Я увидела, что она совсем не удивлена, а просто настороже.
Но было поздно.
– Я люблю тебя. Я не переставала тебя любить. Я не смотрела на тебя, потому что я себе запрещала. Но я все-таки незаметно смотрела на тебя, потому что не могла не смотреть, потому что ты самая красивая и потому что я люблю тебя.
Девчонка менее жестокая уже давно бы сказала: «Хватит!» Елена молчала и смотрела на меня с интересом, как врач на пациента. Я это прекрасно сознавала.
Оплошность как алкоголь: быстро понимаешь, что зашел слишком далеко, и нет бы благоразумно остановиться, чтобы не натворить еще больше бед, – наоборот, впадаешь в какой-то необъяснимый раж, не позволяющий отступить. Как ни странно, он именуется гордыней – гордыня требует доказать себе и всем, что пить хорошо и правильно и ошибаться хорошо и правильно. Упрямое нежелание признать ошибку, как и перестать пить, становится аргументом в споре, вызовом логике: раз я стою на своем, значит, правда на моей стороне, что бы там люди ни думали. И я буду упорствовать, пока весь мир не признает мою правоту. Сопьюсь, создам партию своей ошибки, пока не свалюсь, всем осточертев, под стол – в смутной надежде стать назло
человечеству всеобщим посмешищем, в уверенности, что через десять лет или десять веков время, история или легенда оправдают меня, хотя в этом уже не будет ни малейшего смысла, потому что время в итоге оправдывает все, потому что у каждого заблуждения и у каждого порока есть свой золотой век, а правота и неправота меняются местами в зависимости от эпохи.На самом деле люди, которые упорствуют в своих заблуждениях, – мистики, в глубине души они всегда знают, что метят слишком далеко и умрут задолго до того, как получат признание человечества, но они рвутся в будущее с мессианской одержимостью, уверенные, что о них еще вспомнят, что в золотой век алкоголиков скажут: «Этот забулдыга был нашим предтечей» и что в день апогея Идиотизма им поставят памятник.Итак, в марте 1975 года я знала, что совершаю ошибку. И поскольку во мне было достаточно веры, чтобы быть настоящей дурочкой, то есть иметь чувство чести, я бросилась в этот омут:
– Больше я не буду притворяться. Или буду, но ты будешь знать, что я притворяюсь.
Это было чересчур.
Вероятно, Елена решила, что с нее хватит. И сказала с убийственным равнодушием, которое подтверждал ее взгляд:
– Это все, что я хотела знать.
Она повернулась и медленно удалилась, едва касаясь ножками грязи.
Я поняла, что проиграла, но не могла смириться. И потом, я считала, что меня слишком быстро поставили на место, я даже не успела насладиться своей ошибкой.
Я прыгнула в грязь вдогонку за красавицей:
– А ты, Елена, ты меня любишь?
Она смерила меня вежливым отсутствующим взглядом, который был красноречивым ответом, и пошла дальше.
Я словно получила пощечину. Щеки мои горели от гнева, отчаяния и унижения.
Бывает, что гордыня заставляет забыть о чувстве собственного достоинства. А если в деле замешана еще и поруганная безумная любовь, все может обернуться настоящей катастрофой.
Одним скачком я настигла свою возлюбленную.
– Ну, нет! Это слишком просто! Если ты хочешь меня помучить, смотри, как я мучаюсь.
– Зачем? Разве это интересно? – невинно спросила она.
– Мне все равно! Ты хотела, чтобы я страдала, значит, будешь смотреть, как я страдаю.
– Разве я чего-то хотела от тебя? – сказала она голосом нейтральным, как сама Швейцария.
– Ну ты даешь!
– Чего ты кричишь? Хочешь, чтобы тебя все слышали?
– Да, хочу!
– Ах, вот как?
– Да, я хочу, чтобы все знали.
– Чтобы все знали, что ты страдаешь и я должна смотреть на твои страдания?
– Вот именно!
– А-а.
Ее равнодушие было столь же велико, сколь велик интерес окруживших нас детей. Вокруг уже собралась небольшая толпа.
– Стой! Посмотри на меня!
Она остановилась и терпеливо взглянула на меня, как смотрят на жалкого актера, который сейчас исполнит свой номер.
– Я хочу, чтобы ты знала и чтобы знали они. Я люблю Елену и делаю все, что она мне велит, до конца. Даже когда ей это уже не нужно. Я упала в обморок потому, что Елена велела мне бегать без остановки. И она велела мне делать это, зная, что у меня астма и что я выполню ее приказ. Она хотела, чтобы я топтала себя, но она не знала, что я зайду так далеко. И я вам рассказываю все это тоже по ее желанию. Чтобы растоптать себя до конца.
Самые младшие из детей ничего не понимали, зато понимали другие. Те, кто любил меня, были смущены.
Елена взглянула на свои красивые часики.
– Перемена кончается. Я пойду в класс, – сказала она, как пай-девочка.
Зрители улыбались. Им было смешно. К счастью, их набралось «всего» человек тридцать пять, то есть треть школы. Могло быть хуже.
Все же спектакль вышел отменный.
Еще целый час я ходила сама не своя. Меня обуяла непонятная гордость.
Но это быстро прошло.
В четыре часа, вспоминая об утреннем происшествии, я ощущала растерянность и подавленность.
В тот же вечер я объявила родителям, что хочу уехать из Китая как можно скорее.
– Мы все хотим, – сказал отец.
Я чуть не ответила: «Но у меня-то причины серьезные», – но, слава богу, удержалась.
Моих брата и сестры не было при утренней сцене. Им рассказали, что их младшая сестра устроила представление, но их это не расстроило.
Вскоре отец получил назначение в Нью-Йорк. Я возблагодарила Христофора Колумба.
Но пришлось еще ждать до лета.
Эти несколько месяцев я прожила, сгорая от стыда. Однако я преувеличивала свой позор: дети очень быстро забыли о моей выходке.
Но Елена о ней помнила. Когда я встречала ее взгляд, то читала в нем насмешку, и это меня мучило.За неделю до нашего отъезда пришлось прекратить войну с непальцами.
На этот раз родители были ни при чем.
Во время битвы один из непальцев выхватил из кармана кинжал.
До сих пор в ход шли только наши тела и их содержимое. Мы никогда не пользовались оружием.
Вид лезвия подействовал на нас, как атомные бомбы – на Японию.
Наш главнокомандующий совершил невообразимое – прошел через все гетто, размахивая белым флагом.
Непал согласился на мир.
Мы покинули Китай вовремя.Резкий переход от Пекина к Нью-Йорку окончательно сдвинул мне мозги набекрень.
У родителей тоже голова шла кругом. Они баловали детей без удержу. Я была в восторге и вела себя отвратительно.
Во французском лицее в Нью-Йорке десяток девочек безумно влюбились в меня. Я заставила их страдать самым гнусным образом.
Это было чудесно.Два года назад случай свел моего отца с отцом Елены на одной светской вечеринке в Токио.
Как водится, последовали бурные изъявления радости и воспоминания о «добром старом времени» в Пекине.
И обычный вежливый вопрос:
– А как ваши дети, дружище?
От отца я узнала, что Елена превратилась в роковую красавицу. Она училась в Риме, и множество несчастных говорили, что из-за нее лишат себя жизни, а может, уже так и сделали.
От этой новости я пришла в прекрасное настроение.
Спасибо Елене за то, что благодаря ей я все поняла про любовь.
И спасибо, вдвойне спасибо Елене за то, что она осталась верна своей легенде.Примечания
1
Десоласьон (уныние, безутешность, франц., исп. ) – остров у юго-западного побережья Южной Америки. (Здесь и далее – прим. перев.)
2
Александр Виалатт (1901–1971) – французский писатель и журналист.
3
В залах и коридорах пещеры Ласко во Франции найдены гравированные и живописные наскальные изображения животных и другие рисунки эпохи позднего палеолита.
4
Последнее, но немаловажное (англ.).
5
А. Рембо. Озарения: Сказка. Перевод М. Кудинова.
6
«Метафизика труб» – роман А. Нотомб.
7
Кансай – район Японии, расположенный на западе острова Хонсю и включающий центры древней японской культуры.
8
Симон Лейс (р. 1935) – бельгийский востоковед и писатель, автор книг «Новый наряд президента Мао», «Культурная революция в народном Китае».
9
Флагу Соединенных Штатов Америки, единой нации… (англ.)
10
Корнфлексу Соединенных Штатов Америки, единому кетчупу… (англ.)
11
«Великую тайну открою тебе» – первая строка стихотворения Л. Арагона из сборника «Глаза Эльзы».
12
«Головокружение» – фильм А. Хичкока по роману Буало-Нарсежака.
13
Ж. Расин. Береника. «…Что народится ночь и снова в вечность канет, / Но встречи нашей днем он никогда не станет». Акт 4, сцена 5. Перевод Н. Рыковой.
14
«Так поступают все женщины» (итал.), опера Моцарта.
15
«Диалоги животных» – книга французской писательницы Сидони Габриель Колетт (1873–1954).