Бите-дритте, фрау мадам
Шрифт:
– Мама дорогая, – пробормотала я, ища, куда бы спрятаться от обрушившихся на меня эмоций. – Как же вы теперь?
– Не знаю, – Саша провела рукой по глазам. – К шведской семье я еще морально не готова.
– Я тоже, – ни с того ни с сего сорвалось у меня с языка, и два вопросительных взгляда воткнулись мне в переносицу.
– Это ты про «адвоката» и «переводчика»? – первой догадалась Саша. Все-таки женские души, что ни говори, во многом настроены в унисон. Задень одну, завибрирует и вторая. – Не знаешь, кого выбрать?
– Знаю! Никого! – прошипела я, в миг припомнив все грехи обоих неудавшихся женихов. – Ладно, все. Проехали. И мне ехать пора. Меня в девять утра, между прочим, в РОВД на допрос ждут. А еще надо Панфилова вашего проведать. И если он пришел в себя все ему объяснить.
– А если он не пришел в себя? – Саша смотрела на меня, как на замедляющее бег колесо рулетки.
– Тогда что-нибудь придумаем, – моя рука дернулась в отметающем сомнения жесте. – А вы срочно на автобус. Да, еще дайте-ка номер сотового, по которому я смогу с вами связаться. На всякий случай.
С трех попыток запомнив номер Панфиловой, я покинула коттедж и, усевшись в «Опель», тихо покатила по улице. После всего услышанного в душе что-то царапало и скреблось. Лучше бы я их в убийстве подозревала, честное слово. Было бы и проще, и понятнее. А так… Интересно, а как бы я поступила на месте Саши?
Этим вопросом я задавалось почти весь путь до Дмитровки. Пока, войдя в стоящий нараспашку дом Семена Романовского, не нашла в нем ни одной живой души. Ведь нельзя же считать живой душой измученного похмельем хозяина, уткнувшегося на кухне в вышитое полотенце, доставшееся ему еще от прабабушки, и рыдающего в голос.
– Прос-т-ти, Никочка! – ревел бугай, размазывая пьяные слезы. – Все водка. Паленая. Все она, злодейка! Приезжали за ним. От Иловского. А я, а я…
Наполовину полная бутылка водки была сметена могучей дланью упакованной в лубок. И я, внутренне
– Они его забрали? – я устало опустилась на стул. – Как же они узнали, что он у тебя?
– Я виноват, – Семен склонил покаянную голову на грудь. – Я по всей деревне прошел. Каждому в глаза поглядел и сказал, чтобы рот на замке держали, а то…
Кулак Романовского с грохотом опустился на столешницу, отчего вся посуда с жалобным звяканье подскочила на пол ладони.
– Сволочи! Узнаю, кто проболтался, убью!
– Да как они узнали, что здесь надо искать?
– А никак. Они в музей приезжали. Никого кроме этого историка чокнутого не нашли. Поговорили с ним, как следует, ничего не узнали и решили к нам для очистки совести завернуть. А тут Серега ходит по деревне и на девять дней тестю своему самогон собирает. Потому, что после того, как мы его паленой водкой потравились, мужики наши решили, что водку больше не пьют. Только самогон.
– А это как же? – я укоризненно тычу в упавшую на пол бутылку.
– А это я не сам, – с гордостью отвечает Семен, выпячивая волосатую грудь из потерявшей большую часть пуговиц рубашки.
– Как это не сам? В тебя ее насильно заливали, что ли?
– Ага, – кивает он, глядя на меня честными глазами. – Насильно. Это все предатель-Серега! Купился, гад, на ящик коньяка и выболтал, что видел подозрительных мужчину и женщину, входящих ко мне в дом. Вот эти бандюги и пожаловали. Ну и повязали меня. Зря ты мне, телохранительница, руку сломала, я с ними по-другому бы поговорил. А так, срам один – с четырьмя козлами справиться не мог! Изолентой меня замотали, и давай по дому шастать. Все обнюхали. И сарай, и чердак, и погреб…
– Погоди, – мысли у меня в голове ворочались медленно, но все-таки ворочались. – Погоди. Ты хочешь сказать, что Панфилова в доме не было?
– Ес оф кос, – блеснул Романовский знанием иностранных языков. – Ни в доме, ни в сарае, ни на чер…
– Куда же он делся?!
– Ушел.
– Как ушел? Один? Он что, проснулся нормальным?
– Нормальным – ненормальным, а выпить оказался не дурак, – «успокоил» меня Семен. – Я ему сразу с утра полстакашки налил, для промывания мозгов. Потом еще полстакашки…
– Господи, ты ж его убить мог! – ахнула я. – Алкоголь поверх гипноза… Да у него еще сердце… Это же черте что могло получиться!
– Ну, что получилось, то получилось, – туманно обронил Романовский и, ничтоже сумняшеся, поставил на стол непролитую до конца бутылку. – Я тоже немножко испугался сперва. Думал, скорую придется вызывать. Но тут приходит Егоровна…
– Кто?! – я слегка опешила. – Степанида Егоровна?
– Ну, да. Баба Степа. Она раз в неделю в деревню приходит за продуктами. Видать, ей кумушки у магазина доложили, кто у меня гостит. Она и пришла. И Панфилова твоего драгоценного забрала.
– Куда? – Лимит моего удивления был исчерпан на год вперед, а соображения хватало только на односложные вопросы.
– К себе, в избушку, – как маленькой растолковывал мой собеседник, плавно превращаясь в собутыльника. Я и не заметила, что передо мной уже стоит на треть полный стакан. – Сказала, лечить его будет…
– Надо же какое совпадение, – бормочу я, решительно отодвигая стакан. – Она его забрала и иловские молодчики остались ни с чем. Слава богу…
– Нет, не слава, – Семен помрачнел и даже отодвинул вслед за мной непригубленный стакан. В его взгляде отвращение мешалось с вожделением – как будто вместо стакана перед ним стояла последняя деревенская потаскуха. – Когда они его у меня не нашли, то не успокоились. А захотели выяснить, куда я его спрятал. Попался среди этих козлов один башковитый, решил, что по-плохому со мной договориться не получится. И договорился по хорошему, – он снова посмотрел на водку. – Поначалу они мне ее через воронку заливали. Ну, а потом… Потом не помню. Очнулся под вечер на кровати, не связанный, и никого нет. А это значит, что я им про избушку Егоровны спьяну все выболтал…
Его горе было столь искренне и велико, что Семен отбросил последние сомнения и одним движением опрокинул в себя ненавистный стакан. А я, отвернувшись от шепотом матерящегося Романовского, молча смотрела на проступающие сквозь предрассветный сумрак очертания леса. И словно подслушав мои мысли, Семен виновато пробормотал:
– У нас в Дмитровке все знают, где избушка Егоровны. Хотя к ней редко кто в гости решается заглянуть. Ну, только если болячка какая серьезная прицепится… Недоброе там место. И, как бы это… Страшноватое. Даже днем. А уж ночью туда мужиков даже самогонкой не заманишь, но я провожу тебя. Если захочешь, конечно…
Я молча встала и направилась к выходу, цепляясь за складки половиков и вслушиваясь в раздающееся позади сопение Романовского.
На медленно светлеющем небе гасли одна за другой колючие звезды, а разгорающаяся заря зажигала в Черном озере нежно-розовые блики. Семен вел меня почти целый час и уже практически не шатался. Напряжение под завязку насыщенных событиями дней и ночей проступало каким-то безразличным отупением. Хотелось спать и ни о чем не думать. Не то, что куда-то идти по едва различимой тропинке, временами продираясь сквозь спутанные заросли. Если это издевательство продлиться еще хотя бы пять минут, я не выдержу – упаду прямо на пожухшую лишенную последней влаги траву.
– Пришли, – неожиданно затормозил идущий впереди Сусанин. – Ну, ты дальше сама, Ника. А я, это… Домой мне надо. Сегодня мои возвращаются из отпуска. Прибраться бы не помешало, а то Валька опять скажет, что я без нее месяц не просыхал.
– Ладно иди, герой, – моя рука вяло качнулась, освобождая пятившегося Семена от обязанностей проводника. – Только фонарик мне оставь. Под этой скалой темень сплошная, хоть глаз выколи. Ничего не вижу. Ты хоть пальцем ткни, где избушка-то?
– А чего в нее тыкать? – раздался над самым ухом голос Степаниды Егоровны. – Ветхая она у меня. Тыкните – того и гляди, развалится.
Вырвавшееся у меня непроизвольное «ой», вторило громкому матюгу Семена.
– Ну заходите, гости дорогие, – елейным голосом продолжала старушка, материализуясь из мрака в каких-нибудь двух метрах от нас. – Что-то гостей у меня в последнее время – не продохнуть. Не к добру это столпотворение вавилонское… Точно говорю, не к добру.
– Егоровна! – я ожидала, что Романовский сейчас падет на колени – столько неприкрытого самобичевания было в тоне главного деревенского заводилы. – Прости меня, пьянь коричневую. Проболтался я…
– Это уж точно, – согласилась Егоровна. – Ты проболтался, а у меня в избе всю мебель ироды переломали. Искали Лешеньку чуть не пол дня…
В ее тоне было столько торжества, что я не преминула спросить:
– И не нашли?
– А то! – победоносно возвестила бабулька. – Я его в верное место припрятала. Пойдем, провожу.
Она отрывисто кивнула и, не заботясь, иду ли я за ней или осталась стоять соляным столбом наподобие оробевшего Семена, двинулась в тень скалы. Пришлось последовать за моей эксцентричной провожатой и, уже подходя к ее избушке, услышать робкое:
– Я, наверно, домой пойду. Вы тут и без меня разберетесь. Ну, до свиданьица, телохранительница.
И, не слушая моих благодарностей, Семен на удивление тихо растворился в лесу.
– Заходи, не бойся, – баба Степа распахнула скрипучую дверь, выпуская на волю свет одинокой керосиновой лампы. – Посмотришь, как живу. Только уж не обессудь, беспорядок у меня. Прибраться еще не успела после погрома. Всю мебель мне переломали, ироды. Ну, заходи…
Пришлось сильно нагнуться, чтобы не задеть низенькую притолоку, а потом все время следить, чтобы не задеть макушкой низкий потемневший от времени потолок. Миновав тесные сени, я оказалась в небольшой комнатке, казавшейся еще меньше из-за царящего в ней беспорядка. Единственной целой вещью, пережившей нашествие иловской братвы, казалась старая панцирная кровать, спинки которой украшали позеленевшие медные шишечки – мечта скупщиков цветного металла. Пучки трав, видимо сушившихся над большой русской печкой, занимавшей полкомнаты, устилали пол толстым ковром, так что возникало стойкое ощущение, будто находишься на деревенском сеновале.
– Садись, Валерьевна, – непривычно обратилась ко мне баба Степа. – Сейчас чаю вскипячу. От разговоров горло сохнет, а ведь нам будет, что друг другу порассказать.
Хрустя сухими стеблями мяты и чабреца, Егоровна прошла в самый темный угол комнаты, и я скорее угадала, чем услышала шипение примуса.
– Вы мне лучше сразу скажите, – я опустилась на кровать, с которой бесстыжие руки скинули на пол набитый сеном тюфяк, – что с Панфиловым? Где он?
– Обождешь, прыткая, – старуха, неспешно достала из солдатской тумбочки две металлические кружки и, сыпанув в них подозрительной травяной смеси, наполнила кипятком до самого верха.
Настаивать было бесполезно, поэтому я, положив скрещенные руки поверх железных прутьев спинки, поудобнее устроила на них свою отказывающуюся работать голову и устало закрыла глаза. Выспаться бы мне. И, возможно жизнь снова стала бы относительно терпимым мероприятием.
– Ку-ка-ре-ку! – скрипуче пропело у меня над ухом.
Я вздрогнула всем телом и поспешно открыла глаза. Степанида Егоровна склонялась ко мне с алюминиевой кружкой полной благоухающего на всю избушку напитка. Мама дорогая, неужели я и в самом деле заснула?
– Уснула, – рука бабы Степы прошлась по моим давно не мытым волосам. – Умаялась. Пей, Валерьевна. Пей и слушай. Хороший слух большое подспорье. Я их
матюги услыхала минут за десять до того, как они решили мою дверь вышибить. Будто она когда-нибудь закрывается! Да пока они тащились по тропинке, я уже раз двадцать Лешеньку спрятать успела бы.– Так они, правда, его не нашли? – жалобно проблеяла я и, дождавшись ехидной улыбки Егоровны, отхлебнула гигантский глоток травяного чая. За что и поплатилась. Он даже не подумал хоть немного остыть – обжег мне все, до чего смог добраться.
– Не нашли, не нашли, – успокоила меня Силантьева. – Ушли не солоно хлебавши. Я его на совесть спрятала.
– А он все еще под гипнозом или нормальный?
– Не знаю я ни про какой гипноз, – удивилась старушка. – Он еле живой был, когда я его у Семена увидала, да. Но это из-за самогонки и сердца. Я его как сюда привела, сразу травками отпоила. Так Лешенька к тому времени, как эти ироды пожаловали, был уже как огурчик…
– Как же вы его больного сюда довели? – поразилась я. – Мы с Семеном почти целый час прошагали. А ведь у Панфилова сердце барахлило…
– Это если по тропинке, то час идти. А если по прямой, через лес – ровно половина. И еще запомни, Валерьевна. Движение – это жизнь. Лежала бы я на печи, когда у меня сердце прихватывало – давно бы богу душу отдала. А я, пока мы шли, его дышать по-особому заставляла. К деревьям правильным прислоняла. На землю там, где надо усаживала… Он, когда порог избы переступил, уже вдвое крепче себя чувствовал. В природе сила, Валерьевна. Она нам мать, вот и помогает детям своим неразумным. Всегда. Нужно только слышать ее шепот. Хороший слух большое подспорье. Вот вернется долгожданный мой, я его за семь верст услышу, за семь саженей учую, а уж когда увижу…
– А почему вы меня Валерьевной стали вдруг звать? – я поспешила развеять безумие, проглянувшее сквозь скорбный лик старинной иконы, в которую превратилось вдруг лицо Степаниды Егоровны.
– А кто же ты? – старушка словно вернулась из дальнего далека и какое-то время собирала себя в единое целое. – Валерьевна и есть…
– Раньше просто Никой звали…
– Так то раньше. До того, как ты постарела…
Окажись в комнате зеркало, я бы уже вертелась около него, высматривая старческие признаки на лице, а так мне оставалось лишь гадать шутит баба Степа, бредит или говорит правду. Я ведь действительно чувствую себя настоящей старой развалиной. Может, у меня после свалившихся напастей полголовы седых волос?
– Тебе столько всего досталось… Нет, не телу. Оно поправляется быстро. Душу твою перепахало вдоль и поперек. Вот она и пошла морщинами. Дай бог, расправится когда-нибудь… В шкуре предательницы побывать, да еще и безвинно…
Егоровна покачала головой и присела рядом, заставив сетку прогнуться так, что колени мои оказались на уровне носа. Я растерянно хлопала глазами, не без основания подозревая, что упускаю что-то важное. Наконец мне удалось сформулировать скитавшийся в подсознании вопрос:
– Как вы узнали, что я безвинна? Я ведь, кажется, еще не говорила, что забрала Пашку у похитителей.
– Забрала? Вот и славно! То-то Лешенька обрадуется. Надо будет ему сказать…
– Э, нет. Сначала вы мне скажете, как узнали, что я…
– Как узнала? Да очень просто, – перебила меня Егоровна, уже переведенная мной в ранг ясновидящих. – Я же говорю, хороший слух – большое подспорье. Думаешь, я не слышала, о чем ты со своим хахалем замаскированным переговаривалась, когда он потребовал у тебя Пашеньку? Правда, ни одного твоего слова я не поняла… Зато очень хорошо поняла его… И что он тебе по телефону позвонит, и что мальчонку в обиду не даст.
– Погодите, – возмущению моему не было предела. – Выходит вы меня обманули! Когда говорили, что не работали переводчиком. Ведь Виталий говорил со мной по-немецки!
– Так его Виталием зовут, – старушка многозначительно мне подмигнула. – Хорошее имя. И говорит он хорошо. Чистенько так. Почти без акцента. Что смотришь на меня, как на Гитлера? Правду я тебе сказала. Переводчицей я никогда не работала, герр Краузе не нуждался. Но я не говорила, что не знала языка. Это я по отцу Силантьева, а по матери – Мейнерд. Да у меня первое слово не «мама» было, а «мутер».
– С ума сойти, – я даже замотала головой, чтобы собрать в кучу разбежавшиеся мысли. – Так вы знали и молчали, пока меня грязью поливали со всех сторон!
– Так ведь ты сама хотела, чтоб не знал никто! – удивилась старушка.
Мой глубокий вздох был ей ответом. Да, я сама выбрала для себя такой путь. Мне казалось, что проще потерпеть несколько дней косые взгляды, чем выкладывать в сущности малознакомым людям не самые выигрышные факты моей биографии. И не потому, что они могли бросить на меня еще большую тень. Просто… все так непросто. Объяснять и доказывать всегда было для меня худшим из зол. Уж если обелять свое имя, то конкретным делом. И теперь, когда Пашка в сопровождении матери и настоящего отца уже выезжает из города на междугороднем автобусе, я могу облегченно перевести дух и постараться вырвать из памяти эти пропитанные ненавистью и презрением дни.
– Ладно, Валерьевна, пойдем. Покажу тебе, где я Панфилова от иродов укрыла. Только ты смотри, не проболтайся. Тайна это. Государственная.
С этими словами старуха, кряхтя, поднялась с кровати и, подойдя к печи, отвалила чугунную задвижку. Широко раскрытыми глазами наблюдала я за тем, как Егоровна встает на приступочку и ловко, будто и не висели у нее за плечами восемь десятков нелегких лет, проскальзывает прямо в печь. Столбняк, приковавший меня к кровати, продолжался пока, откуда-то из недр не донесся приглушенный голос бабы Степы:
– Чего застряла? Ползи за мной!
Ничего не оставалось, кроме как последовать примеру не по возрасту бодрой старушки.
Протиснувшись в черный зев русской печи, я старалась даже не представлять, во что превратиться моя одежда после тесного контакта с копотью и нагаром. В голове почему-то крутились совершенно друге мысли. Например, о том, как русский народный герой Иванушка извел в общем-то довольно симпатичную бабу Ягу, предложив старушке показать ему, как правильно нужно залезать в печь для дальнейшего приготовления. Тьфу-тьфу-тьфу…
Мое ползанье на четвереньках в кромешной тьме казался бесконечным, и не только потому, что затылком я все время чиркала по кирпичам, а коленями наступала на какие-то особо острые камешки. По моему скромному разумению длина печи была куда меньше того пути, который я уже проделала, а голос Егоровны, затерявшейся где-то впереди, звучал отнюдь не рядом.
– Еще немного и будем на месте.
Ободренная таким обещанием, я увеличила скорость и едва не кувырнулась куда-то вниз, когда правая рука неожиданно не наша опоры и провалилась в пустоту. К счастью в это время щелкнул выключатель, и луч мощного фонаря осветил тайник. Небольшое помещение, вырубленное в монолитной скале, оказалось совершенно пустым, если не считать лежавшего у стены тюфяка, на котором сладко похрапывал мой невезучий наниматель – Алексей Панфилов.
– Видишь? – Егоровна направила фонарь прямо в лицо бизнесмену. – Жив он и здоров. И почти счастлив. Чего не скажешь о нас с тобой.
– А почему он не просыпается? – нахмурилась, пытаясь растормошить Панфилова.
– Почему-почему… – неожиданно смутилась Силантьева. – Потому что склероз у меня. Я его вместо сердечного сбора, снотворным напоила. Хорошо, что он отвар принял как раз перед тем, как иловские молодчики припожаловали. Иначе я его сонного сюда ни за что не затащила бы. Ох, и перепугалась же я, когда его звала. Кричу ему, кричу, а он не отвечает… Пришлось опять сюда ползти. А потом еще раз с тюфяком. Не спать же ему на голом камне. Хоть и жара, а достоинство свое застудить может. На кой черт он тогда своей Сашке сдастся?
– Погодите, Степанида Егоровна. Про достоинство потом. А сейчас про то, где мы?
– Как где? В бункере. Вернее в его прихожей.
Белое пятно метнулось в сторону и высветило небольшую железную дверь. Мама дорогая! В памяти тот час вплыли катакомбы секретной лаборатории, в которую я, кстати, проникла через печную трубу, где едва не рассталась с жизнью. Если бы не Павел Челноков… Дрожь пробежала по телу от макушки до пяток. И не ясно кто в ней был повинен больше: страх или щемящее чувство безвозвратной потери, родившееся в зачастившем сердце. Как же я буду жить без него? Без его насмешливых зеленых глаз. Без… Стоп! А ну-ка, без паники на «Титанике»!
– И что там за дверью? – я с усилием переключилась на насущные проблемы.
– Не знаю, – размытый силуэт Егоровны пожал плечами. – Дверь-то закрыта. Оружие, наверное…
– Почему вы это скрываете? – возник у меня закономерный вопрос. – Об этом же надо, куда следует, сообщить! Вдруг взорвется…
– Шестьдесят пять лет не взрывалось, и ни с того ни с сего взорвется? – отмахнулась старушка. – Давай-ка лучше выбираться. Сюда воздух почитай, что не идет. Ему только и хватит.
Я уже вывалилась из печи, а Егоровна все пристраивала на место разрисованный кусок фанеры, имитирующий закопченную кирпичную кладку. Пока Силантьева выбиралась из печного чрева на белый свет, я удивленно оглядывала себя, поражаясь тому, что почти не испачкалась. Похоже, по назначению эта печь ни разу не использовалась.
– Чего застыла? Помоги! – потребовала голова Егоровны, показавшаяся из топки.
Пришлось спешно подставлять руки под ссохшееся и все же странно тяжелое старушечье тело. Бережно опустив Егоровну на пол, я вдруг поняла, что в коптившей под потолком керосиновой лампе больше не было нужды. Рассвет хозяйничал в комнате вовсю.
– И все-таки нужно про бункер рассказать, – то ли с сомнением, то ли с осуждением покачала я головой. – Опасно ведь. Честное слово, опасно!
– Рассказать? – баба Степа встрепенулась драчливым воробьем. – Что бы они меня по допросам затаскали? Почему, мол, молчала столько лет?
По допросам… Мама дорогая! Под прессом свалившихся событий я едва не забыла, что сегодня в девять утра меня ждут на допрос в Ухабовском РОВД.
– Степанида Егоровна, мне в город надо! – мой выкрик донесся в избу уже снаружи. – Приглядите за Панфиловым. Если проснется, никуда его не выпускайте. Ждите, когда я вернусь!
Ответ бабы Степы, если он был, так и не догнал меня, устремившуюся по тропинке к Дмитровским огородам. Жаль, конечно, что старушка не показала короткую дорогу, но взять ее в провожатые, значит, оставить Панфилова одного. А этого допускать никак нельзя.