Благодать

Постанывающий Клэктон тащит свою вонь к огню. Говорит, застыл я намертво.

Уилсон говорит, дерьмо засохшее у тебя на штанах, вот что застыло-то.

Затем подается вперед и показывает пальцем. Вы гляньте на Тима с его махонькими девичьими ножками.

Дыхание у нее встает комом, как сухая лепешка во рту. Саундпост быстро встает и отшагивает во тьму. Она огрубляет голос и направляет его на Уилсона. А как там твой махонький мальчуковый хер?

Уилсон вдруг расстегивает портки. Ты про это? Держит свой отросток в руке и принимается им размахивать, и тут вдруг настигает его Саундпост, развертывает к себе, отталкивает от нее.

Милуй! Милуй! Ни скромности, ни пристойности в тебе нет? Тут не твоя личная уборная.

Клэктон заговаривает, и, судя по голосу, он опять в своей тарелке. Как я и сказал, говорит он, сборище недохерков.

Ты не спишь, бо как тут уснуть? Лежишь без сна, глядя на то, как развертывается дальнейшее, все последствия, воображаемые в их неизбежных развязках. Миг, быть может, когда Саундпост выкладывает все Клэктону и Уилсону. Он же должен что-то сказать, верно? Хотя бы чтоб они знали, что он знает. И что ж тогда, когда всем это станет известно? Враки, которые ты городила Уилсону, чтоб он поверил, будто ты ему троюродный брат или как там. Те красные руки сжимаются в кулаки.

Она лежит без сна, слушает, ухо востро. Прислушивается к разнообразию ночных шумов. Дыхание как отсутствие и нахлыв. Оно исходит от стада, изо ртов мужчин, которых ей приходится вычислять. Клэктон уже наверняка спит – это его храп. Уилсон совершенно тих. Долгую минуту посвящает она тому, чтобы беззвучно сесть, еще минуту – чтобы встать, еще одну – чтобы вновь простереть слух. Затем, на мягких ступнях, проходит мимо Уилсона и Клэктона, видит очертания Саундпоста, спящего под своими шкурами. Еще ближе, и она видит, что он лежит навзничь. Кажется, минута на то, чтоб опуститься на колени, время распахивается вширь, подобно тьме. И вот уж над ним она, рука тянется к ножу. В янтарном свете видит, что глаза у него открыты, что он вперяется в нее с ужасом. Глаза смаргивают дважды. Она подносит нож к его горлу, опускает лезвие на кадык, губы свои у его уха укрывает чашечкой ладони.

Слушай сюда. Ни слова остальным, слышишь? Ни единого слова. Я тебе нож воткну в самое твое бестолковое сердце. Моргни один раз, что понял.

Смотрит, как моргает. Кадык подскакивает, словно Саундпост сглотнул свой страх.

Шепчет. Ты что такое?

Склоняется и целует его в губы некая неведомая ипостась.

Меня не страшись, Эмбери. А теперь цыц.

Двое, подобно медленно летящим стрелам, идут по диагонали через поле. Клэктон вновь ведет всех, штаны стираны в реке, и как он, бесштанный, сидел в бодром настроении, глядя, как сушатся они у костра. Вслух сказал, коров в Америке не было до 1611-го, когда их завез туда один ирландец. Кто-нибудь из вас знает, как его звали? Шагает, вывернув карманы, чтоб сохли. Смотрит, как приближаются те двое, но его это вроде бы не тревожит. У Саундпоста походка делается напряженной, он приподнимает мушкетон. То же трусоватое лицо, какое нынче утром выбралось, словно некое ушлое животное, из-под шкур его. Незнакомцы проходят в ворота и ждут на обочине проселка. Оба одного роста, работяги, судя по виду. Еще чуть ближе – и она видит, что это тощие пожилые мужчины, два брата. Как две подыхающие псины, говорит Колли.

Идут вместе со стадом. Один говорит, мы оба два самые умелые со скотиной в этих краях. Работаем с нею шестьдесят лет.

Второй говорит, всех пришлось продать. Нет ли вдруг работы какой? Птица с одним крылом не летает.

Саундпост наставляет на них ружье, Клэктон говорит ему, чтоб придержал коней.

Остаток дня под ледяным солнцем Саундпост не произносит ни слова. Она думает, вот самый умаянный человек, каких я в жизни видела.

Когда они передыхают, чтоб набрать воды, это замечает и Клэктон. Говорит Саундпосту, палец на курок не кладите. Голову снесете кому-нибудь начисто.

Тот не отзывается, Клэктон протягивает руку и опускает дуло книзу. Глаза Саундпоста черны, вперяются в Клэктона.

Она шагает в шуме стада, окольцовывающем ее, и по временам слышит его как музыку. Бубухи копыт вдруг вылепливают единый ритм. Поскрипывает в такт поклажа на муле. Иногда она прихлопывает или напевает предощущение некой бессловесной песни. Иногда ей кажется, что и Уилсон ее слышит, по тому, как принимается выцарапывать что-то из своей двухструнной скрипицы, как выжимает из нее некий странный напев. Колли включается со своими совсем уж дурацкими играми в слова. А затем принимается петь.

Грейс и Эмбери в деревцах. Ц-Е-Л-У-Ю-Ц-Ц-А. Сперва коровы. Потом как в сказке… [32]

Иди нахер, а?

Она думает об Эмбери, который идет позади, касается губ, что целовали его. Смутно памятный вкус того, что было у него на губах, – словно бы чай, смешанный с потом, а может, вкус оцепенения.

Кусачее утро выстуживает ее из сна. Она садится среди спящих остальных и тут-то вспоминает. Что случилось уходящей ночью. Или не случилось. Оно где-то в водовороте некоего сна и действительности, и никак не определить ей разницы. Вперяет взгляд в землю и задумывается, почему сон и память иногда сговариваются так, что никак их не различить.

32

Отсылка к детской песенке-потешке «K-I-S-S-I-N-G», существующей во многих версиях и известной по крайней мере с первой половины XIX в.; последняя строка – «…свадьба, а следом – младенец в коляске».

Проснуться посреди ночи и услышать присутствие другого с нею рядом. Свое же бум-бумкающее сердце. Подумать о Саундпосте с ножом, чтоб убить ее. Знать наверняка, что это он, по росчерку его дыхания. Четверть луны отбрасывает свет, словно млечная вода на боках у скотины, на твердой земле, на теле Саундпоста, нагого от пояса, штаны у щиколоток. Вид его, полностью подъятый. Стоит над ней с пустыми руками, словно ожидая какого-то приглашения. И как лежит она, один глаз полуоткрыт, рука медленно берется за нож. Лежать, закрыв глаза, притворяясь спящей, а может, и правда спала она, бо когда взглянула опять, он уже делся во тьму, словно приснился ей, и кто ж способен посреди ночи знать, по-настоящему оно или нет?

Но все равно, думает она, даже не смотри на него, но затем все же смотрит, а он сидит себе, жует свою лепешку. Болтает с Уилсоном, а тот все талдычит о том, какой дорогой им следует идти.

Клэктон костяшкает обеими руками шеи обеих колли. Говорит Уилсону, что ты знаешь об этих краях?

Уилсон настаивает на определенном маршруте.

И тут Саундпост разворачивается и вперяется в нее с безулыбой улыбкой, прозревая все то, что более не скрыто.

Тишь-бум стада, она себе набивает трубку, река в лад с их движеньем. Зашли они в глубокий дол, дорога сужается в желтеющий кустарник, а тропа истирается напрочь. По обе стороны хватаются за свет деревья, и она позабыла о своих сбитых ногах, велит Колли перестать ее донимать. Какую-то песню все поет и поет он.

Поссать, как проснуся утром. Поссать перед сном в стожку. Обоссу я твой чертов палец. Обоссу тебе всю… [33]

Уилсон быстро проходит вдоль стада, и есть в его повадках и проворном шаге нечто странное, уклон головы вниз, плечи ссутулены, словно чужая это походка. Она смотрит, как догоняет он Клэктона, подтягивается обок его, словно собрался донести важное сообщение или указать на некую трудность с животными. Колли опять запевает, голос могуч, Уилсон по водицу, Уилсон у колодца… доносится странный приглушенный хлоп, что словно бы разламывается в воздухе и тоненько отлетает к деревьям. Она встает на цыпочки, видит, как рябь стада замедляется до полной остановки, видит, как повертывается Уилсон, – Клэктон, говорит Колли, Клэктон куда девался? – бо там, где было двое, теперь только один, и она видит восходящий хохолок дыма. Уилсон пускается обратно вдоль стада, пригнув голову, – где же Клэктон? – и она теперь видит Уилсона отчетливее, видит, что в левой руке у него одеяло, плотно сложенное, и дым вьется из него, видит, как он бросает одеяло, видит, как швыряет на землю пистолет и извлекает еще один из кармана, взводит его на ходу, и добирается до нее тьма понимания, какая подсвечивает мир, вывернутый наизнанку, та самая тьма понимания, какая разгоняет ее до бега, на бегу выкликает она имя Клэктона, видит сперва сквозь ноги-веретена скотины торчащие в небо сапоги, отпихивает корову с дороги, чтоб до него добраться, – мужчина плашмя на земле, и как вовек не забудет она глаза, глаза не мужчины, но беспомощного ребенка, вперенные непонимающе в то, что невозможно постичь, руки окрашены кровью, руки, дрожащие и пытающиеся затолкать внутрь то, что выпросталось из его тела. Она обращается в чистое движение в том же безмыслии, какое гнет траву и макушки дерев, склоняется помочь, и тут Колли предупреждает ее криком: Саундпост! Он подбирается к Саундпосту! – и она осознает, что держит внутренности Клэктона в руках, ее руки окрашены кровью, пытаются вложить внутренности обратно в человека, потому что его руки перестали двигаться, а глаза укатились в белизну.

33

Парафраз детской колыбельной «Мамины поцелуи» («Mother’s Kisses»), известной по крайней мере с середины XIX в. («Поцелуй, как проснуся утром, / поцелуй меня перед сном, / поцелуй обожженный пальчик, / поцелуй, коль ударюсь я лбом».)

И тогда вот что: она орет, легочный вопль, никакому мальчишке не посильный. Она шлет его Саундпосту наконечником стрелы. Видит сквозь толкотню рыхлеющего стада быстрый шаг Уилсона к Саундпосту. Наблюдает, как Саундпост вскидывает мушкетон. Уилсон поднимает пистолет. Толстопузый выстрел слышен поверх второго, и скотина, словно ее ударили, принимается разбегаться во все стороны. Корова толкает ее, она падает наземь и вот тут-то видит их, тени среди деревьев, что превращаются в выступающих вперед мужчин. А затем вскакивает и бежит, не ведая куда, видит Уилсона, сбитого коровой, видит, что Саундпост жив и бежит к деревьям, руки у молодого человека болтаются, словно у недопривязанной марионетки, оружие брошено, Клэктон лежит в недвижимости. Колли орет, убирайся к деревьям! Она видит еще троих в дальнем конце дола, и по тому, как они держатся, ясно, что они вооружены. Она поворачивает и бежит сквозь путаницу стада, и запечатлеваются у нее в уме повадки одного из них, определенная походка и очертания шляпы у него на голове.