Благодать
Шрифт:
Скажи, Колли, что по-настоящему, а что нет? Что естественно, а что неестественно?
Это новая загадка такая?
Ей хочется злиться на себя за то, что она такая бестолочь. Хочется злиться за то, что ее постоянно обдуривают. Хочется взреветь о том, что принесет ей холод в отсутствие одеяла. Но наружу рвется смех, насыщенный, густой и нетрудный, как дыхание, и Колли только и остается, что смеяться вместе с ней. Они идут по дороге, ревут от хохота под скворечным небом, птицы в едином своем очерке трепещут тьмой и светом.
Она думает, смех сам по себе есть загадка. То, как болит от него грудь, и вместе с тем приносит он столько удовольствия. Оставляет тебя полым, как барабан, и при этом наполненным.
Наблюдает, как скворцы принимают очертанья дождевой тучи, а
Веселье это надо прекращать, Колли.
И вот опять понеслась, хихиканье взмывает смеховыми уханьями, падает к земле сипом. Она хохочет потому, что все совсем наперекосяк. Она хохочет потому, что больше не знает, что по-настоящему, а что нет. Суть ли люди то, кем себя именуют. Все ли сказанное имеет смысл. Все ли уловка, весь мир ли выдуманная байка. Может, вот так человек и вырастает. Вот чего они тебе не рассказывают. Что настоящность этого мира в его враках и обмане. Что настоящность этого мира все то, чего тебе не увидеть, все то, чего тебе не познать. Что хорошее в жизни лишь одно, твое детство, когда все известно наверняка. Она хохочет так сильно, что уж и не понимает, смеется она или плачет и одно и то же ли они оба два.
Она смутно понимает это до того, как оно приходит в движенье как мысль. Сперва на ресницу, затем на подбородок. Влажно чувствует на костяшке. Из навсегда налетает градопад. Она с ужасом смотрит, как лениво нисходит он. Весна задом наперед, думает она. Надо двигаться дальше. Надо лыбиться и терпеть. Не скрипи зубами, не то холод схватит тебя за мышцы. Колли, спой мне песню!
Но Колли умолк. Она идет, ладонью держась за больное место на голове, смотрит, как град превращается в снег.
Наконец Колли говорит что-то, но лишь шепотом.
Она ему, что ты сказал?
Он ей, я сказал, стало быть, вот как выглядит конец света… мне всегда было интересно.
Чистополье заперто под неповоротливыми тучами, те донимают его снегом. Стайка хижин в стороне от дороги, Грейс стучит в каждую дверь, но лишь одна открывает ей закрытое лицо. Взгляни на себя хорошенько, говорит Колли. Ты вся в крови и дряни. Так быстро на этот раз продернуло ее холодом. Дорога громадность безмолвия.
В поле зрения попадает работный двор, погруженный в смятую тишину. Она видит горы шлака, уже тронутые белизной, рабочие лачуги, где может найтись кров, а то и огонь. Высматривает признаки дыма. Две черные собаки вдруг бросаются к ней, клацая зубами, и отлаивают ее прочь от забора. Она плюется в них, видит старый джутовый мешок, застрявший в решетке, тянет его холодеющими пальцами и обустраивает чепцом у себя на голове.
Минует набирающий белизны погост, что в уединении отлого уходит прочь от дороги. Она думает, где есть смерть, там должны быть и люди. Прищуривается прочитать на ходу одно-другое надгробие. Фултон. Дайкс. Платт. Человек по имени Уилсон Стрингер. Что это за имя такое? Год смерти – 1762. Пытается пройти умом вспять все это расстояние, мир, до того чужой и старомодный, пытается вообразить этого Уилсона Стрингера, как бы нес он себя по этой дороге. Представляет незнакомца в нелепых одеждах, тот оказывается Клэктоном. Он сбрасывает шляпу и улыбается окровавленными зубами. А ну брысь, говорит она.
Клэктон уж некоторое время как оставил ее в покое. Она думает, что бы Клэктон сейчас сделал, веди он до сих пор их маленький отряд?
Говорит Колли, никто, кроме мертвых, не ходит по дорогам в такую погоду, да и то не видела и не слышала я ни одного умертвия.
Он говорит, я б на это не полагался, – с чего ты взяла, что сможешь их отличить?
Зубы у нее принимаются выщелкивать джигу. Она быстро сжимает и разжимает кулаки.
Грейс.
Чего?
Знаешь что?
Что?
Так жить нельзя.
Найдется какое-нибудь место, вот прямо за тем дальним поворотом.
Решил
я сказать тебе, пока мы не померли от холода, пока не нашли нас под снегом: тут лежат останки двоих напрочь тупорылых, пусть покоятся они с миром в своей тупости.Спасибо за напоминание.
И еще знаешь что?
Что?
Так жить нельзя.
Она всматривается в крестьянскую усадьбу, угнездившуюся на белеющем холме. Смотрит, как снег ложится тишью поверх тиши, видит себя, как стучится она в ту дверь или пробирается на сенной чердак, пока мысли ее не наталкиваются на звук выстрела или на тень кулака, и вот уж идет она дальше, бо нет в подобных домах места для таких, как ты. Эта тревога, что червяком возится теперь в твоем нутре. Ты, похоже, отыскала самое одинокое место в Ирландии.
Грейс.
Что?
Так жить нельзя.
Она набредает на хижину и знает, что та заброшена, а если даже и нет, ты все равно в нее зайдешь. Как стоит эта лачуга бездымно в снежном воздухе, хранит собственную тишину. Грейс свернула с дороги, двинулась по тропе, надеясь на какое-нибудь селение. Грезила о выстроенных квадратом беленых домиках и о Северной звезде, что блестит в снежно-голубеющем свете, и об огне очагов, мерцающих в окнах, чей-то голос зовет ее, заходи, погрейся. Вместо этого обнаруживает запутанную глухомань, все напитано одной и той же стертостью белизны, и тропа, и изгороди, и ежевика, тернящая сквозь них. Колли говорит, ты не той тропой идешь, и она пошла другой. И тут возникает из белизны она, эта глинобитная хижина у рощи, окнами на далекую пашню. В совершенной глуши, думает Грейс, и вот что такое холод до костей, и эта хижина обязана сгодиться.
Колли говорит, подойди и на всякий случай постучись.
Ты помалкивай.
Приближаясь к двери, она откашливается, стучит костяшками семь раз, на удачу.
В ожидании хоть какого-то звука темнеющие деревья источают тишину. Что-то перепархивает, она не знает, что это, – темное, подобное тому, из чего вылепляется то чувство, что прежде мысли, не сама мысль.
Она говорит, никого тут нет.
Голос у Колли вдруг напрягается. Грейс, мне тут не нравится, я сказал, нисколько не нравится, а ну…
Большим пальцем она сдвигает щеколду.
Я хочу домой к маме и остальным.
Ты хоть когда-нибудь бросишь сыр-бор свой?
Эй? выкликает она. Свет от открытой двери очерчивает сумрак безмолвием, глинобитные стены и кровля прокопчены и до того продымлены торфом, что вонь невесть скольких лет горения впечатана в эти стены – как отзвук всех огней, и в отсутствие огня отзвук этот окоченело очевиден, – сырость и то, как дом встречает ее этим ошеломительным одиночеством, дверь на петлях своих неравновесна, первый шаг внутрь – и она чувствует пустоту хижины, чувствует, как будто весь мир вдруг опустел от людей и каков он, такой мир, – безмолвие природы, как зелень растет, заново присваивая себе имя места, словно и не было никогда всего знания, а отброшенные тени не тенями от огня и света лампы были, но тьмою отринутого солнцем, – все это в едином миге мысли у двери, и едва ли не в тот же самый миг взгляд ее прикасается к полуочертанию в темноте – к единственному стулу и выгоревшему очагу, Бригитин крест на пустой посудной полке, картина, перекошенная на гвозде и погруженная в собственную тьму, – эй? – а затем, поверх всего, сквозь все, сквозь пыль и сырость и тьму, – Ох! – вонь, что теперь добирается до нее, бесчеловечная и лютая, главенствующая в доме, – Ох! Ох! – ум отступает прежде тела, она шагает задом к двери, и тень ее съеживается в свет, словно положено ей быть лишь в этой жизни и свете этом, а не в темноте внутри, назад в чистый холодный воздух, всасывая и всасывая его глубоко, ум стремится нащупать ответ – Ох, Колли! Ох! Ох! Ох! – запах, странная сладость примешана к нему, к этому запаху, не похожему ни на что, прежде ей знакомое, словно сладость может быть едина со злом, и она знает, вдохнув, что никогда его не забудет, что это посланье от смерти, и знает она: то, что Колли говорит ей, – неправда, не запах это гниющего зверя, это – Ох! Ох! Ох! – бо знает она теперь, что запах смерти этот есть человек.