Благодать

Она думает, все это случается, когда Отец не слышит их исповедей, и не будет слушать их, потому что ты отказала ему в твоей. Ты попросту вроде как все ломаешь, глупая мелкая сучка.

Мэри Ишал приходит к вечерней молитве с ножом в руке, волосы обрезаны, садится, лицо побито, череп в крови, вперяется в Грейс, глаза святы ненавистью, глаза говорят, это ты уничтожаешь Отца.

Отец из своей хижины не выходил, отказывается отвечать на их стук. Говорят, постится. Мэри Ишал ведет молитвы, хотя Грейс на нее не смотрит. Смотрит на сливовые тени, где прежде склоняла колена Мэри Уоррен, думает о кратких их взглядах, размышляет, что с ней теперь станется, с этой женщиной, раз она теперь на дорогах одна, с этой женщиной-недотепой; как голод может вернуться, и что тогда, и то же самое случится с тобой.

После ужина Мэри Ишал принимается лить воду из кувшина, но перестает, плачет в запястье.

Она смотрит, как заволакивают новобрачную луну облака, и говорит себе, чем бы все ни было, оно вместе с тем и не таково. Гуляя, размышляет о том, что, быть может, этот багровеющий полночный цвет самый верный, бо он дает достаточно света, чтоб видеть свои ступни впотьмах, но мало что сверх этого, все остальное сокрыто, чем бы все ни было, оно вместе с тем и не таково. Поднимается и шагает сквозь тьму, наблюдая стопы свои, едва зримые, как мыши, движутся парою к его двери. Она закрывает его дверь, и мыши одна к одной рядом. Она смотрит, как гасит он лампу, теперь его взгляд устремлен к ней, и как говорит он те же слова, и как на сей раз она сбрасывает платье, прикрывает руками груди, вперяется в мышей, носы их показывают друг на дружку. Чем бы все ни было, оно вместе с тем и не таково. Отец вдруг приходит в движенье, и он обнажен, и он облачен во вторую кожу тени, и он перемещается к ней, и глаза ее привыкают к громаде его тела, заполняющей ей поле зрения, и она видит, как глаза его горят, замешенное на пахте дыханье его тянется, словно руки, чтоб взять ее как женщину, и тело принимается желать чего-то другого, это чувство, что говорит нет, не такое, чем бы все ни было, оно вместе с тем и не таково, однако руки ее рекут и отталкивают его прочь. Он фыркает, то ли презренье, то ли гнев, то ли беспомощность, на миг затаивается он, а затем вновь надвигается на нее, медленно, волк Божий неспешно к агнцу, тело его темно-багровое, рот – мешок, чем бы все ни было, но вместе с тем не таково, и руки у ней вновь преобразуются в волю и упираются в его сопротивляющееся тело, чистая воля его тела – греза о ползучем грехе, и она отталкивает, и он вновь отступает. Теперь на коленях он, движется к ней на четвереньках, и она видит, что лицо его и глаза выпрашивают, и тут рот его отворяется, и он говорит вслух, я слышал тебя и чувствовал как никто, чувствовал, как ты за мной наблюдаешь, как проникаешь в меня, прозреваешь мой грех. Другие ничто. Лишь плотью способны мы искупить грехи друг друга. Его тело вновь движется к ней, и она вновь его отталкивает, и смех его внезапен и странен, смех безумца, кажется ей. Он склоняет голову, и, когда говорит, голос его жалок, жалобный голос ребенка. Я тебе сделался отвратителен? Правда ль это? Что чересчур я знаток греха для твоей благодати? Скажи мне, чего хочешь ты, и я сделаю все, что ты велишь. Его тело вновь приближается к ней, и она отвергает его двумя руками, смотрит, как принимается он ползать по комнате, рыча по-собачьи, а затем кричит, да, я грешил, да, я грешник, я грешу, и грешу, и грешу. Почему лишь одна ты, кто прозревает душу мою? Кто мне отказывает? Из какой грезы явилась ты? Ты говоришь с Ним? Вот в чем тут дело. Ты говоришь с Ним, и Он слышит твои слова. Отец склоняет голову к ее стопам и говорит, я омою стопы твои, Матерь, и она постепенно чувствует лизанье его чертополохового языка, отпихивает Отца ногою. Он делается черным очерком, что мечется по всей комнате со свирепым песьим лаем, и она теперь знает, что придут остальные, как остальные опустятся под дверью на колени и станут слушать, как лает он, утратив рассудок, как шипит и плюется. Да, я пес, кричит он. Признаю пса. Он приходит ко мне, забирает мой дух, и я принимаю обличье его, алчущее плоти женской. И пес знает, что тот, кто соединяется со блудницею, един с нею телом. И будут два одна плоть [65] . Лай Отца делается громче, и она слышит шум за дверью и рыданья и пытается отыскать свое платье, но не находит, Отец лает теперь достаточно громко, чтоб перебудить всех в усадебном доме, перебудить всех в Горте, и вот тут-то она отыскивает на полу свое платье и исторгает нагое тело свое прочь из комнаты.

65

Быт. 2: 24.

Доктор Джон Аллендер впускает ее к себе в кабинет, предлагает кресло у огня, набитое конским волосом. Голос его угрюм и тих, и она показывает на свой рот и качает головой, и пытается сказать глазами, говорить я пока не могу, но вскоре, надеюсь, смогу, я целый день вас искала. Он кивает и просит принести чаю, его через миг доставляет какой-то старик, может отец его, молодой человек стал старым, не прошло и нисколько времени. Она вперяется в золоченую библиотеку доктора в обширном и неумолимом жаре очага, акварели на стенах – некая приглушенная неподвижная Ирландия. Жестом просит она чего-то, на чем писать. Чуть погодя он опирается локтем о каминную полку и читает, что она написала.

Я видела вас Тогда на Улице. Вы, Доктор, показались мне Человеком Правдивым. Я не могла их оставить. Не знала как. Его Слова имели Власть надо мной. Не могла думать своей головой. Боюсь, они могут за мной прийти. Вы поможете?

Когда он заговаривает, она осознаёт, что он умеет смотреть на нее, на нее не глядя. Он говорит, такие вот типы винят Бога в чем угодно. Они Бога винят за погоду, что истребляет эту землю, за дождь и ветер и за дрянь зимнего света, что затемняет страну круглый год. Ибо что есть свет, если не естественный посланник Бога, а значит, в Ирландии Бог отсутствует.

Направлена ли на нее насмешка у него в голосе, она не уверена. Он выходит из комнаты и призывает старика, и она думает, беги прочь. Человек возвращается с темным плащом и парой женских сапожек. Она пытается от них отказаться, но он качает головой и говорит, они старые и неношеные и в них нет нужды. Тут не тропики.

И, лишь оказавшись уже на посветлевшей дороге, она замечает, что доктор положил ей в карман монету.

VIII. Черная гора

Эти одинокие дороги, где движенье пешком происходит под свой собственный счет. Три-четыре-пять-шесть, руки-плечи-ладони-стопы. Зрелище неба ведет ее к северу и час за часом воссоздает день. Она рада плащу. Сейчас в драном небе мир, но то, что собирается против солнца, вскоре развяжет войну дождя.

Столь многих не стало, думает она. Исчезли босяки, кто ордами хаживали по дорогам страны. Безмолвие нарушаемо лишь телегою или экипажем, те распугивают тишину суматохою лошадей. Низинные дороги ведут ее через селенья, где торфяной дым, бывает, дает знак об одном-двух обитателях, затуманенное лицо, замеченное сквозь стекло, или, может, старик выбирается поглядеть, кто она, глаза, говорящие, я слишком стар и не помру и слишком устал и не уйду. Есть и селенья, которые необходимо преодолевать, поспешая, где глинобитные хижины и лачуги сбиваются вместе в непроизнесенном горе. Никакого тут более вавилона болтовни, детей и животных, словно ветер унес их прочь.

Она проходит сквозь каждый город, скрестив руки и с видом занятым, просто на случай, если кто-то решит тебе докучать. Указатели гласят Атенри, Мулоу, Каррик-он-Шеннон. Никакого лиха с ней не случается, кроме, бывает, ребенка-попрошайки, кто тянет ее за рукав, или праздного сидельца, кто тянет одним лишь взглядом. Городок за городком, люди торгуют пахтой и клубнями, корзины их изобилуют зимнею зеленью, дети катают друг дружку в тачках по грязи. Она всматривается в проулки и крыльца и просит не вспоминать о том, что там собиралось, как висели на каждом углу эти хрупкие взгляды, что молили тебя о пенни или плошке еды. Теперь в тех пустых местах дует ветер.

Как туго скручены тьмою пружины ночи, думает она. Эта тишь, что молвит непривычное. Но уж во всяком разе, думает она, можно выбрать себе пустой дом. Ей нравится спать в домах поменьше, где до сих пор на петлях есть дверь и ветер не насылает свои зловредные мысли. И все ж, ох уж эти сны. Однажды ночью ей грезится тошнотворный запах, нечто вроде заплесневелой кукурузы, она просыпается, и что-то ей говорит, что это запах могил. Она встает и шагает дорогою дальше, в рассвет, на саваны тьмы, что лежат на полях, глядеть не станет.

То и дело возникают люди, идущие с ней вместе. Молодой человек, за два дня преодолевающий трехдневный путь до Драмшанбо, повидать своего новорожденного сына, у меня час или два будет, говорит он, и мне пора. Старуха, бродящая по дорогам едва ль не год в поисках сына. Они делят с ней еду, картошку с шелковистым маслом, каплю пахты. Говорят обо всяком простом, о боли в пятках или о паре сапог, какие пора подлатать, но о безмолвии ее никто не спрашивает, бо женщина в черном уж точно паломница, а может, скорбит, а кто ж нет в эти дни, думает она, вся страна горюет, и даже вороны, кому с полей достается вдоволь, наверняка помнят свою сгинувшую братию. Эк облекают они собою деревья, словно разгневанные священники, грают на нее, в точности Отец.

Она спит под раскрывшим крыла платаном и просыпается, заслышав, как женщины отбивают белье на берегу озера, чувствует себя среди них словно все еще в общине, уют разговоров, женский уют. Порой видит она пенный рот Отца, что возникает на дороге бессловесно. Погода вскоре повернет на зимний холод, и все-таки есть легкость в каждом шаге к северу. Сгущаются, как и всегда, холмы вдали, укоренные и покойные старики, морщинистые от света. Ноги мои крепки, как кузнечные клещи, думает она. Ступни мои – мулы, что месят глину. Два-три-четыре-пять, как же странно жить опять.

В лесах дальше к северу она встречает ватагу бродячих детей. Одичалые и замурзанные, стоят они в буйных вихрах, но замечает она глаза их, глаза, что устремляются к тебе несчастным взглядом собаки. Ни единого взрослого среди них. Живут по убогим шалашам, собранным из елового горбыля, и она делит с ними свой хлеб и спит с ними ночь, смотрит, как ковыляет один, так и не наученный ходить как следует. Один мальчик все спрашивает ее и спрашивает. Как думаешь, Фин Маккул прячется в горах? Как думаешь, он того и гляди вернется и спасет Ирландию? Она собирается уходить, а любознайка все тянет и тянет ее за руку. Говорит, у меня когда-то был дом, но никто не проснулся от сна.