Благодать

Мэри Коллан показывает на ее волосы. Говорит, ты приняла воды крещенья. Теперь тебе надо все делать, как мы, и обрезать себе волосы.

Грейс вперяется в серую холодную кожу на лице этой женщины, в серые холодные глаза, не в силах взглянуть на то, что перед нею лежит. Нож. Смотрит себе на ступни и чувствует, как внутри поднимается некое черное сопротивление. Слышит собственные мысли: нет, только не опять это.

Мэри Коллан хватает Грейс за запястье и пытается вложить нож ей в руку, однако рука делается верткой и нож не берет. Глаза у ней намокают, тело дрожит, но тут подступается Мэри Ишал и отталкивает нож в сторону.

Говорит, так совсем не обязательно, Мэри Коллан.

Мэри Коллан в упор смотрит на Мэри Ишал. Говорит, исключение сделал он для тебя, а не для нее, не для нас остальных.

Мэри Ишал говорит, это тебе, а не Отцу остальные последовали.

Грейс осознаёт, что Мэри Ишал заходит ей за спину. Тогда-то обхватывает она голову руками, отпускает, бо прикосновенье пальцев Мэри Ишал словно дыханье в длинных ее волосах, их расчесывают и свертывают в пучок.

Тогда-то видит она его, очерк Отца, коленопреклоненного, он смотрит или не смотрит из сумрака шатра.

Она беспокоится, где ей сесть, устремляет взгляд вперед, чтоб опередил тело. Ежедневная трапеза из супа и хлеба в крестьянской кухне, богатства земли этих крестьян, и сегодня она впервые разделит их с ними. Не отвести ей взоров от Отца, хотя на нее тот пока не взглянул. Три свечи в блюдцах посреди стола дотягиваются желтизной до каждого лица, что садится безмолвно и несуетно, потому что добро по делам его узнается, думает она. Они кладут руки на стол, ждут, пока подадут им, и она рассматривает эти отмытые бледные лица, высматривает в их мыслях, как поступать, а как нет, как сидеть, быть может, или как держаться, как складывать руки, Мэри Ишал и Мэри Коллан по обе стороны от Отца, ты держи руки вот так, а не вот так. Остальные женщины словно женщины развоплощенные, думает она, невзрачные набожные лица – мальчишечьи, в тихих мыслях, и кому ж охота вот так выглядеть, с длинными-то волосами лучше.

А вот и хозяин усадьбы Роберт Бойс, сидит, закрыв глаза, руки сцеплены, бормочет какую-то молитву, горбится даже сидя. А вот жена его, Энн Бойс, у печи вместе со служанкой, смиренные, что одна, что другая, Энн Бойс с ножом по тому хлебному духу, подает его, и Грейс оглядывает эти лица и старается не думать то, что она о них думает, что они вовсе не люди, а восковые фигуры, до чего странная мысль, думает она, принимается любоваться своими руками, чтобы утишить мысли, потому что Отец, может, прислушивается, молитвенно складывает их перед собой на столе, белизна – отмытая кожа, глянцевитые ногти. Она чувствует бремя взгляда Мэри Коллан, смотрит и видит, что Энн Бойс приносит на стол корзинку с хлебом, и все взгляды покоятся на Отце, а тот возносит руки, словно чтоб начать молитву, и позднее Грейс подумает, кто тот, кто есть в каждом из нас, кто тот, кто есть, когда прекращаешь быть собой, когда действуешь, не помышляя о действии, быть может, это червь сатанинский в тебе, быть может, это другая ипостась, бо внезапно она перегнулась через стол и схватила хлеб так, будто это последний из всех хлебов.

Она лежит без сна в долготе каждой ночи, грезя свою вторую жизнь. Ртом осязая в беззвучии новое имя, какое Отец дал ей. Мэри Иезекииль. Бо возрождена ты была, и старое имя твое утрачено. Мэри Иезекииль. Повторяя себе свое новое имя, она слышит его голос, голос это и Божий, хотя она и размышляет о том, каков был бы глас Божий на самом деле. Мыслится ей грохот рассекаемых великих скал, и мыслится ей безмолвие. И язык твой прилепляется к гортани твоей, потому что так сделал я. Онемела ты, чтоб не обличала ты глухоту мира [61] . Она размышляет, что Отец под этим подразумевает, размышляет, развяжет ли Бог ей язык, когда мир примется слушать, и когда это может случиться? Лежит без сна, воображает, как развоплощается мир, как Отец рек о том, видит, как разверзаются горы, видит, как громадные армии великих и благих объединяются в войне против Сатаны. Понимает теперь, что все в ее жизни по сию пору было злом, бо как еще объяснить столько беды, и голода, и мора, кроме как расплатою? Слова его проникли ей в ум, как реки крови устремляются вниз с высокой горы Божьей, и теперь ей это снится, разгневанный поток, что беззвучно уносит к морю всякого человека и зверя, где, обуянные кровью, впадают они в соленую воду, она есть и омовение, и забвение.

61

Парафраз Иез. 3: 26.

Отец теперь смотрит на нее иначе. Она знает природу этого взгляда и говорит себе, что это не оно, что одного рода взгляд можно спутать со взглядом другого рода, и Отец, быть может, вот сейчас слышит тебя, проникает к тебе, чтоб напомнить о черве, какой копошится во грех. На каждой ежедневной трапезе их в крестьянской кухне глаза Отца устремлены к Грейс. Глаза Отца устремлены к ней, когда в кочетовых потемках сзывает он на утреннюю молитву, взгляд его ищет ее взгляда, пока уста его напоминают остальным, что мертвые восстали и ходят среди нас.

Его вечно спрашивающие глаза, отчего, Мэри Иезекииль, не исповедал я тебя все еще, но всякую новоприбывшую исповедовал?

Глаза ее не в силах ответить.

Не хочешь ли ты тем сказать нам, что ты без греха, что стоишь ты в собственном свете Божьем, в отличие от всех нас остальных? Или же для того, чтобы грехи твои оставались сокрытыми, что ты волчище в овечьей шкуре? [62]

Она отводит взгляд.

Думает, он тебя все еще не исповедал, потому что он знает истину, грехи, что ты совершила, все зло, какое ты натворила. Нельзя тебе произносить это. Вот почему поразило тебе язык. А если не говоришь ты, как состояться настоящей исповеди? И все же, и все же, думает она. Эта боль в ней – желанье исповеди, бо хочется ей быть среди тех, кого призывает Отец к себе в шатер по ночам. Быть может, думает она, это некая епитимья, что-то, связанное с количеством греха, кой ты копишь что ни день, пока червь копошится в тебе. Быть может, он считает, что худшие прегрешенья в Мэри Ишал, бо чаще всех прочих ходит к нему по ночам она.

62

Мф. 7: 15.

Время свернуло эти бесчасые дни в один. Она думает, куда делись все эти месяцы? Поступь новой жизни – молитвы на рассвете и на закате, омовения тела, трапезы в кухне. Ускользания от странных взглядов мужчин, которых Отец призвал на постройку новых деревянных хижин. Эти дневные прогулки с корзинками подаянья, хлеб, испеченный в доме, и как на запах его слетаются все птицы. Не просить ничего взамен, а лишь прощенья Божия. Прохожие на них кричат и обзывают пиетистками [63] , их прогоняют с крестьянских троп, которые, как Отец говорит, принадлежат Богу и простому человеку. Заходят они в глинобитные лачуги и в хижины, куда ни один лекарь войти не осмелится, и никто из них не подцепил горячку, потому что, по словам Отца, благословенье Божие есть защита.

63

Пиетизм как движение внутри лютеранской церкви возник в конце XVII в. и придавал особое значение личному благочестию, религиозным переживаниям, ощущению живого общения с Богом и меньше внимания уделял таинствам и пасторату; все это противоречило духу католической церкви.

Видала она спящих покойников в страннейших местах, неловко сидящую женщину на городской лестнице, отца с ребенком, опершегося о дверь лавки, словно ждет он открытия. Видала и свое лицо в лицах других, и вознесла благодаренье Богу, Отцу и общине. Мир несомненно доживает последние мгновенья свои, и все же, думает она. Эк оно кажется иногда, что природа дышит иным дыханьем, бо среди этих последних дней земля одаряет очередной весной, а следом и лето надеждою зелено. И подслушала она, как Роберт Бойс говорит о чем-то, писанном в газете, как поля по всей Ирландии возвращаются к здравию и прибытку. Что картофельные склады этой осенью полны. Что прозимание остановлено. Она думает обо всем этом, о том, как Отец сказал, что зубов рука Божия еще надерет, однако природа, похоже, взяла верх над Богом и дарует изобилие. Теперь уж октябрь, и скоро Саунь, и репа висит опять даже и у некоторых безбожных домов. Мэри Коллан говорит, что в этом году поля не погнили по одной лишь причине: их почвы слишком напитаны кровью.

Вот камень, на котором ей нравится сиживать уединенно. Она знает, что они думают, будто она сюда ходит молиться, а на самом деле приходит она грешить, курить трубку, которую нашла и прячет, зная, что Отец это запрещает. Она сидит, прижав колени к груди, и тянет табак из кармана. Вминает в трубку и предает огню. Посматривает на деревья, остерегаясь, не наблюдает ли Отец.

Драконом дышит дым из носа. Этот камень, думает она, – голова исполина, торчащая в поле. Должно быть громадное туловище, погребенное ниже, нос порос мхом, ухо отсечено. Быть может, отрублено в некой свирепой битве в забытый век, когда исполина поймали, привязали веревкой, стоймя погребли по шею, лицо постепенно запекло солнцем до камня. Брошен посреди вечности колокольцевых овец. Наблюдает тени на поле, что они могут явить, бо иногда тени не то, чем кажутся, они принимают очертанья того, что скитается незримо, темная материя этого мира, которая живет незаметно и лепит твое грядущее, а иногда тени эти равны тому, что есть, тени облаков, тени древесных ветвей, тени кого-то, кто идет по тропе, – это Мэри Уоррен, новенькая. Пухлая Мэри Уоррен, кажется, никакого лиха сроду не видавшая, под срезанными волосами широкоплечая. Черное платье растянуто и с трудом ее вмещает. Эк тело ее идет рябью от всякого в ней беспокойства. Грейс спешно лижет палец, чтоб притушить трубку.

Запыхавшаяся Мэри Уоррен говорит, мне прошлой ночью приснилась ворона с двумя черными клювами. Вот это поле было, рядом с камнем, где ты сидишь. Я пришла у тебя спросить, Мэри Иезекииль, видала ль ты такое? Может, видала?

На поросячьем личике Мэри Уоррен она вылавливает ложь. В выражении этого лица нечто горестное и страдальческое.

Мэри Уоррен говорит, это, стало быть, знамение. Как считаешь, что оно значит? Считаешь, значит, грядет война?

Голос у нее утишается, она поглядывает через плечо туда, где располагается община, скрытая за деревьями.