Благодать

Мэри Уоррен говорит, Мэри Треллик на прошлой неделе сказала Отцу, что видела, как со стены в доме упала картина, как раз когда она на нее смотрела. Но я там была, а такого не было. Отец сказал, это значит, грядет смерть. Как считаешь, он знал, что она говорила неправду?

С недавнего времени Отец сделался одержим разговорами о знамениях, заставляет их рассказывать, что они видели. Грейс все больше ненавидит приглушенные голоса после вечерней молитвы, которые излагают подобные враки. Знаки природы, возвещающие конец времен. Птица, дерзко клюющая у окна. Собака, воющая в пустом поле. Зеленое пламя огня. Отец привязал Мэри Уоррен к дереву на два сырых дня, чтоб она лучше видела, потому что ты, Мэри Уоррен, слепа к знакам, а если не выучишься видеть, быть может, встретишься с лукавым лично, когда явится он искушать тебя, просить тебя оставить нашу общину.

Вместо этого она, стало быть, видит знаменья во сне.

Грейс соскальзывает с камня, и они идут ладонь в ладони обратно к общине, руки раскачиваются ленивым маятником в раскрытом времени неба.

Мэри Уоррен говорит, надеюсь, сегодня ночью меня, а не Мэри Ишал позовут соединять во браке душу с Богом.

Вдруг выпускает она руку Мэри Уоррен и уходит от нее. Смотрит на плющ-сплетник на стене вдоль проулка, как льнет он к ней, словно хочет прислушаться к ее мыслям об Отце и его вечно следящих глазах, а те еще и глаза голода. Таинство, отчего не исповедует он ее, ведь прошел едва ль не целый год. Это оттого, что ты не разговариваешь, думает она, потому что, если заговоришь, тебе придется врать, а он знает, какие враки сокрыты на сердце твоем.

Она дерет кожу холодной водой, пока не притупляются знаки боли. Отец сказал, мыться надо теперь дважды в день. Никак не изготовиться ко встрече с Богом, если тело осквернено, облеплено дрянью, Бог отворотит от тебя нос. Тело должно держать незапятнанным, без запаха, кожу гладкой, выскребать грязь из-под ногтей, грязь вымывать между пальцев на ногах, щели межножные держать обводненными, потому что лучше при встрече с Богом быть чистою, нежели оказаться грешною женщиной, кто моет стопы Божии своими слезами.

Она стоит, волосы распущены и отмыты до скрипа. Движенье у ней за спиной, и она не повернется, чтобы не встречаться взглядом с Мэри Коллан, та до сих пор отвергает ее за длинные волосы, провожать ее будет презирающим взглядом, Мэри Коллан, недавно разжиревшая, на прошлой неделе до крови обрезавшая волосы новенькой Мэри Банни. Но оказывается, это Мэри Уоррен тянет ее за локоть и стоит, как всегда, косолапая и растерянная. Говорит, скорей, священник идет по дороге.

Она оборачивается и видит Роберта Бойса, он, как козел, на крыше чистит водостоки, а тут вдруг совсем замирает при виде священника, горбится вниз по лестнице. Женщины сбиваются в стайку и квохчут, но Грейс дерзко проходит мимо них к дому и встает во дворе, наблюдает за темной фигурой священника, лицо у него все равно что вертел, кипит гневом на ходу, словно шагает навстречу смертоубийственному ветру, шагает через двор, не глядя на Грейс, а затем сразу в дом, не утруждаясь и постучать. Она завязывает волосы и видит, как заходит в дом Мэри Ишал.

Она знает, что священник явился вновь, чтоб отчитать Бойсов. Знает, что священник слыхал, как на прошлой неделе в Горте Отец говорил о каком-то священнике, съевшем ребенка. Дважды теперь уж видела она, как вот этот священник приходит к ним в дом, слушала через окно и воображала себе человека, темневшего в глубине комнаты, как собирает он их всех своим гневом, зубы его блестящие, когда он кричит, ты вот дом свой и поле и доброе имя уступаешь тому, кто не более чем шарлатан и грешник, клеветник, великая ложь из уст его, есть лишь одна истинная церковь. Ты здесь не построишь ни селенья нового, ни церкви, ни школы, ни дома общинного, пока я добро не дам.

Она смотрит, как священник уходит прочь по дороге, плеща одеждами, словно некая черная птица. Наблюдает, как Роберт Бойс горбится вон из дома, с лицом молитвенным, как ни в чем не бывало. Энн Бойс движется по двору задом, рассыпая курам зерно, женщина, живущая в тени мужчины, вперяется взглядом в некое великое одиночество мысли. Слышала шепот Грейс, что двое ее мальчишек уплыли в Америку, дочь заболела и вскоре померла, задумывается, не тот ли это священник дочь ту причащал. А вот и Отец выходит из тьмы позади ее глаз, идет к Роберту Бойсу, берет его под локоть, она слышит его мысли еще до того, как они возникнут из уст его, о церквях и о том, как падут они скоро, о сатанистах в Шанаглише неподалеку, откуда священник прогнал первую общину. Как священники со всеми их деньгами – цена греха, и не более того.

Призрачный свет мерцающей свечки вырисовывает их лица во тьме. Как преклоняют они колена и жмурятся, словно просто закрыть глаза недостаточно, думает она, необходимо жмуриться до боли, что выжимает червя наружу. Руки их вскинуты храмово к небесам, пока великая печь пощелкивает напоминанием об адском жаре. Она открывает один глаз и подглядывает, как Мэри Уоррен трет колено, а затем взгляды их встречаются и делятся друг с другом одной и той же мыслью, Мэри Уоррен показывает на то место, где должна быть Мэри Коллан, но ее там нет.

Она думает, три дня прошло, как Мэри Коллан ушла из деревянных хижин, и с тех пор не видать ее было совсем. На каждом языке оно, где она есть и что там делает. Грейс слыхала, говорили, что Мэри Коллан выполняет для Отца задание. Что исполняет епитимью за все тайные ужины, какие съела. Хотя зайцегубая Мэри Треллик говорит, будто видела, как Мэри Коллан смотрит из верхнего окна усадебного дома. Мэри Коллан, без сомненья, в той же комнате, где ты впервые проснулась, наедает жир. Горе тому, кому мыть той женщине лицо, если тебе велят.

Лучшие дни начинаются с уязвленного неба, думает она. Тучи, впитавшие всю Его кровь. Она клянет тяжкую арку водонапорной колонки, пока не становятся два ведра зрячими очами воды. В ушах у нее крики из сна, и она знает, что думают о ней мертвые, те мертвые, кого днем не призовешь, это сердце исполнено греха, нельзя ж ожидать, будто впустишь зверя в жизнь свою и не станешь зверем сама. Она поднимает ведра и несет их через двор, вдоль щипцовой стены дома. Община внизу на покатом поле в этом раннем свете, кажется, хранит при себе тьму и безмолвие, словно исходит из нее угроза. Вскоре зажжется свеча в окне, и женщины встанут умываться. Ведра шепчут беспечным плеском, и странно это, думает она, спозаранку и до молитвы слышать на дворе лошадей, а затем высматривает узнаваемый очерк Роберт-Бойсова конюха Хенри Блага, тот идет к коляске, запряженной двойкой. Эк свет всегда странно падает на Хенри Блага, словно позволяет ему что-то сокровенное, Хенри Благ забирается на козлы, хохлится, ждет, словно в грезе своей шлет на войну расписную колесницу.

Ни звука от ведер, когда она ставит их, прижимается к стене. Тянется взглядом за угол. Кровь в небе стекает в воду, и тени оживают в движенье, устремляясь прочь из дома, и в тенях тех она узнает Мэри Ишал и Мэри Коллан, а очерк рядом с ними – Отец. Они останавливаются возле коляски, и Мэри Коллан прижимает руки к животу, и вот теперь-то вдруг ты понимаешь то, чему положено быть сокрытым, и как эта коляска теперь унесет Мэри Коллан вдаль по дороге в иную жизнь. Мэри Коллан собирается было взойти на коляску, но Мэри Ишал резко дергает ее на себя и бьет по щеке, говорит, не поперед Отца, рот у Мэри Коллан распахивается и закрывается, пока не возникает всхлип, единственное сказанное слово, странный животный звук, взывающий к рассвету, и Отец шикает на нее, помогает ей влезть в коляску, Мэри Ишал смотрит на них, скрестив руки, Хенри Благ заносит хлыст и цокает лошадям. Лицо Мэри Коллан облекается горем.

Три дня дождя с дрожких небес, и ныне рыночная площадь в Горте безлюдна. Коляски и экипажи, словно собаки, тихи и слушают. На прошлой неделе насчитала она двадцать семь горожан, а нынче всего шестеро, число несчастливое, не считая детей, нужен еще один человек. Она думает, кто хочет выстаивать на улице в такую погоду, кроме обычных полуодетых и замарашек. Жалеет молодую женщину с детьми, словно бы облаченную в грязь. Большинство не слушает, а пожирает глазами хлеб в корзинах, какой будет выдан после Отцовой проповеди. Увечный мальчик втащил себя на мешок и сидит у ног Отца, смотрит, как Отец распахивает и складывает руки, рассказывая, словно придает гибкости некоему малопонятному знанию, мальчик кивает, а Отец влагает язык в каждое слово, чтобы все они преобразились во что-то сияющее и ужасное. Никогда не слышала она, чтоб Отец говорил столь одухотворенно. С недавних пор, думает она, он сам не свой, надламывается посреди молитвы, обрывает проповеди, и ни слова о Мэри Коллан. И кто это сделал с нею, Грейс невдомек, в усадьбе много разных мужчин, да и не важно это: грех навлекла на себя сама Мэри Коллан. Нынче Отец стоит открытый улице, позволяет серпу ветра изгибать вокруг него дождь.