Благую весть принёс я вам

Сполох и Жар сидели ни живы ни мертвы от ужаса. Слова Пепла целили прямиком в них - ведь это они первыми должны были донести вождю о настроении родичей. Не донесли, смолчали, и теперь Головня мог сурово спросить с них, почему скрыли.

Жар, потеряв голову, ринулся спорить с товарищем, обвиняя его во всех грехах. Но этой своей несдержанностью лишь подставил себя. Головня рассудил: если волнуется, значит, чует за собой вину. Однако, вслух сказал совсем иное:

– Заткнитесь оба. И выметайтесь. Все выметайтесь. И ты, Заряника, тоже иди. Не нужна ты мне больше сегодня.

Жилище вмиг опустело.

Головня сидел перед затухающим костром и размышлял об услышанном. Сначала он хотел схватить крамольников и казнить их, не разбирая вины. Но потом сообразил, что толку от этого уже не будет. Общинники так привыкли к бесконечным расправам, что едва ли успокоятся, если он казнит ещё пару-тройку человек. Тут надо было браться за дело с размахом, копать до самого дна. Кругом враги. Кругом. Ни одного верного. Все смерти лютой достойны. Раньше его это злило, теперь просто утомляло. Лицемеры проклятые. Пока он рядом, они молятся Науке, а стоит отвернуться - уже кладут требы Огню, сволочи. Всех бы перебил, всех до единого.

Он сидел, сгорая в лихорадочных думах, а в жилище стремительно вползали сумерки. Головня заморгал, озираясь: неужто вечер? Вот ведь! А Искры всё нет. Наверняка в женском жилище сидит, на судьбу плачется. Или с Рдяницей лясы точит. Тоже мне, жена вождя! Одно расстройство. Мать наследника, чтоб её... "Как разродится, к отцу отправлю. Или к Павлуцким - пускай там вместе с Огнеглазкой злоязычит".

Странно и вспомнить теперь, как он обожал её недавно. Горы готов был свернуть ради неё, большую воду переплыть. А нынче где прежняя любовь? Выгорела, рассыпалась, разлетелась в прах. Остались только воспоминания - холодные картинки, как гравировка на блюде. Да ещё бусы, подаренные ей на свадьбе - привет из прошлого, реликвия полузабытых времён.

Разочарование - вот что донимало его. Горечь от предательства. Ведь она обещалась делить с ним радости и невзгоды, а вместо этого неустанно пилила, да ещё сдружилась со злопыхателями. Как тут не ожесточиться?

Он лёг спать, так и не дождавшись возвращения жены. Костёр почти погас, над тлеющими углями распахнула крылья душная тьма. Дыра в потолке переливалась по краям разноцветным свечением - пляшущие по небу духи, оскалясь, заглядывали сверху в жилище, просовывали мерцающие когтистые лапы.

Головня закрыл глаза и опять стал думать о крамольниках. Как ни крути, а оставлять их без внимания было нельзя. Даже если половина речей Пепла - простая болтовня, всё равно, слишком уж перекошенное лицо было у Костореза, чтобы не доверять помощнику. Да Головня и сам знал, как недовольны были родичи внезапной милостью вождя к Рычаговым: мало того, что чужаки, так ещё и вчерашние невольники - как смириться с таким? "Завтра же велю схватить негодяев, - решил он.
– Сразу после утренней молитвы. И с помощничками разберусь, чтоб не вздумали впредь покрывать родичей. Никак из них прежняя дурь не выходит. Зов крови, вишь ты! По мордам, и ремнём по спинам. Без оглядки на имена".

Но сделать он ничего не успел, потому что ночью из стойбища сбежала Искра.

Глава пятая

Из-под пригорочка да на бережочек, туманными лощинами да сырыми оврагами, вспарывая широкой лошадиной грудью густой ковыль притаёжных холмов, ехала на полуночь жена вождя общины Артамоновых, словно древняя Пламеника, спасаясь от гнева Зоревика-перевёртыша. Ехала, прильнув к лоснящейся шее Рыбки - любимой кобылы Головни. Вдыхала дымный запах чёрной гривы и шептала полузабытое заклятье от демонов болезней и холода:

Злобный дух, злобный дух!

Уйди прочь, пропади.

Не касайся ни рук, ни ног,

Ни головы, ни тела,

Ни волос, ни ногтей,

Ни нарт, ни одёжи.

Что моё - то моё.

Что твоё - то твоё.

Ты - от Льда, я - от Огня.

Да будет так!

Теперь и навсегда!

Ехала, а в голове колотушками стучали слова Рдяницы:

– Он - уже не человек. Ты свободна перед Богом.

Свободна! Как же сладко было слышать это! Будто вытащили кляп изо рта и позволили вдохнуть полной грудью. Прочь унижения и страх, прочь томление духа - она теперь вольна как дикая кобылица. Прочь, прочь...

Но в набухшем брюхе прямо под сердцем ворочался он - ребёнок демона, готовый возвестить о своём приходе миру. Ворочался рьяно и требовательно, толкался, желая прямо сейчас вырваться на свободу. Он тоже стремился на волю, как и она.

Истово молилась Огню Искра, прося исцелить своё чадо от колдовского морока, охранить его от поганой ворожбы: "О Ты, питавший творение Своё теплом и благом, убереги моё дитя от злого наследства. Встань на страже его, отрази покушающихся на него, изгони алчущих его, покарай злоумышляющих на него. Огонь, великий, вечный! Тебе молюсь я, ничтожная и слабая - да услышишь голос мой. Нет у меня иной отрады, кроме Тебя, Господа моего. Да не покинешь меня в невзгодах и испытаниях! Да не отвратишь лик Свой от той, что блуждала в потёмках, увлечённая злой силой, но ныне вновь восславила имя Твоё! Снизойди до горя моего, поддержи слабеющую душу мою, призри меня в несчастии моём".

Остались позади нечестивые обряды и бдения во славу мерзкой богини, остались позади оскорбления и ядовитый шёпоток за спиной: "Жена-то в немилости. Теперь Заряника всем вертит. Ей в ножки кланяйтесь". Остались позади жуткие оскалы черепов, днём и ночью следивших за родичами с шестов, воткнутых посреди стойбища.

И голос Рдяницы - как скребок по камню: "Разродишься - и избавится от тебя. Ему наследник нужен, не ты. На тебя ему плевать. Он ведь - колдун, призрак в человеческом обличье, говорящий мертвяк".

С содроганием вспоминала Искра их последнюю близость: он лапал её липкими ладонями, смрадно дышал в лицо, щупал жадными глазами, облизывался, дрожа от вожделения. Елозил по ней потным телом и затыкал ей рот ладонью. Но Искра извернулась и укусила его. Он зашипел, отстраняясь, затряс рукой, а жена ударила его кулаками в живот. Как приятно было видеть его лицо, искажённое болью! Сколько раз, лёжа ночами рядом с ним, Искра смотрела на горящий очаг и представляла, как возьмёт головёшку и всадит ему в рот, выжжет язык и глотку. Но духи зла надёжно хранили его. Стоило ей вообразить, как он мычит от боли, и тело её начинало дрожать от ужаса, а руки и ноги отнимались, будто волшебство лишало их сил. Это демоны высасывали из неё соки.

Он скатился с неё, пробурчав:

– Ишь, зараза! Лягается...

Будто не о ней шла речь, а о приблудной девке, которую всякий мял. Зыркнул из-под насупленных бровей, потянул носом горелый воздух, потом скосил взор на заметно уже округлившееся брюхо, да и отполз в сторонку. Она же долго ещё вздрагивала, таращась во мрак, прислушивалась к его дыханию. Потом осторожно приподнялась на локте, нащупала закинутый на перекладину полог, разделявший две половины жилища, и осторожно развернула его, чтобы не дай Боже не задеть спящего. Легла и закрыла глаза. Головня же, проснувшись на рассвете, не сказал ни слова - вышел как ни в чём не бывало, насвистывая что-то под нос. Но с тех пор словно забыл о жене - слова лишнего не вымолвит, и на советы перестал допускать, точно изгнал из семьи. Потому-то и задрала служанка нос, маленькая сучка - начала ковать своё счастье.