Благую весть принёс я вам

– Может, откочевать на полуночь?
– подал мысль Лучина.
– А что? Там сейчас свободно: бери - не хочу, - он хохотнул, но тут же осёкся.

– Удирать, значит?
– процедил вождь.
– Как зайцы?

Лучина простодушно пожал плечами.

– Мы примем бой, - тихо, но твёрдо заявил Головня.

– С кем?
– хмуро вопросил Сполох.
– Людей-то всего ничего.

– Что ж, мало воинов тебе?
– спросил вождь.
– А Рычаговы? Небось не разбегутся.

– Да что Рычаговы... Их ещё обучить надо.

– Вот и обучи.

– Дело нехитрое, земля мне в нос. А с громовыми палками что делать? Против них никакое заклятье не поможет.

– Ты-то почём знаешь?

Сполох долго смотрел в плещущийся костёр, затем промолвил едва слышно:

– Да уж знаю.

Вождь помолчал, размышляя.

В желтоватом свете костра лица помощников обметало золотистой пыльцой. Сполох отрешённо смотрел куда-то вдаль, посасывая хребет вяленой мундушки. В глазах его проглядывала такая усталость и покорность судьбе, что хоть топись. Последние тяжкие дни и на нём оставили свой отпечаток: исчертили лоб морщинами, придали лику вид суровый и угрюмый. Он тоже сник, как и вождь, но не из-за пришельцев: корил себя, что стал хоть невольным, но виновником истребления рода; не успел, не сумел, не смог спасти. Проклятье отступничества нависло грозовой тучей. Страх вселился в сердце, вызвал сомнения: верно ли он поступает? Тем ли путём идёт? Головня ясно видел это - в печальной задумчивости, в навечно застывшей на устах горечи, в язвительной желчности, с какой он теперь выслушивал слова вождя. Крамола витала рядом с ним, нашёптывала в уши коварные слова.

Сидевший рядом Лучина, напротив, казался сгустком бешеной силы, рьяным волком, изготовившимся к прыжку. Борода его, прежде короткая, теперь раскучерявилась белокурыми завитками, поднялась к ушам, скрыла подвижный рот; буйные вихры падали на глаза, заслоняя лукавый взгляд. Ничто его, казалось, не трогало: ни гибель рода, ни враги, идущие с юга, ни предчувствие голода. Разве что повздыхал маленько, идя с Головнёй на охоту: "Что ж за невезуха-то, а? Только было жить начали - и вот на тебе. Всех рабов повыщелкали, а которых не повыщелкали, тех опустили. Опять ходи на охоту да жратву добывай. Когда ж облегчение-то настанет?". Не человек, а огрызок какой-то, душевный урод.

Третьим, укрепясь точно столб, с прямой как журавлиная нога спиной восседал Хворост - сухой, костистый, впалоглазый. Сидел, подслеповато моргая, время от времени двигал челюстью, будто жевал что-то. Бывший раб, а ныне - советник вождя, с руками, замаранными кровью Артамоновых.

Вождь был обозлён и разочарован. Обозлён мятежом, а разочарован упёртостью родичей. Как ни талдычил им про Науку, как ни вбивал божьи заповеди, а стоило один раз отлучиться, и всё опять расползлось, как раскисшая шкура. Нет в людях стойкости, нет крепизны, одни лишь шатания да разброд. Едва отвернулся - уже в крамоле, замысливают измену. Кругом обман и предательство. Все на подозрении. Все до единого.

Знойника, Сполохова подружка, поднесла ему луковую похлёбку в железном котелке. От похлёбки шёл густой вкусный пар, влажно поглаживавший щёки и нос. Головня поставил котелок себе в ноги, взял деревянную ложку, принялся хлебать, низко согнувшись - громко, с урчанием. Глядя на девку, сопел, вспоминая Искру и Зарянику.

Сполох опять что-то пробубнил. Головня повернулся к нему.

– А?

– Говорю, коли коров нет, то и косить ни к чему. А только как зиму протянем? Одними лошадёнками сыт не будешь, особливо когда забрюхатеют.

– А с пришельцами как же?

Тот понурился.

– Ну а что? Я ж о мясе...

– А ежели сюда нагрянут?

– Ну... не знаю тогда. Будем биться.

– Вот-вот. Соображаешь?

– Чего?

– А того. Они о нас знают, а мы о них - нет. Вот о чём надо думать, а не о коровах да молоке.

– Так ведь... помрём же без молока-то, земля мне в уши!
– простонал помощник.

Головня досадливо глянул на него.

– Огорчаешь ты меня Сполох. Сильно огорчаешь. Мятеж прохлопал, книги древних не уберёг, теперь вот стенаешь попусту. Думаешь, богиня покинула нас?

– Да что ж богиня... одной богиней не прокормишься. А у нас ещё детвора на руках. Бабы и без того изнемогают...

Он умолк, смущённо опустив голову, явно чувствуя, что его понесло не туда. О младенцах, коих привёз вождь от Павлуцких, по общине давно ходил шёпоток: мол, лишние рты, своих бы прокормить, бабам морока и так далее. Половина этих младенцев, правда, перемёрла ещё в пути или сразу по прибытии: застудились, оголодали, ослабли; не спасли их местные духи. Но и выжило немало - женщины утонули в навалившихся хлопотах. В прежние времена справились бы с этим без труда, да ещё радовались бы такому пополнению, но нынче в разворошенной, прореженной мятежом общине бабам приходилось туго. Всё теперь лежало на них: и варка пищи, и выделка шкур, и уход за скотиной, и чистка хлевов. Да ещё и присмотр за чужими детьми. Как тут не взвыть? О собрании нынче и не заикались - не до собрания было в круговерти забот. Одни только мужики-охотники на собрание и являлись, слушали вождя, ударами копий о землю выражали одобрение. Если и приходила какая баба, сидела тихо за спинами мужиков, голоса не подымала. Видела ясно: бабье мнение никого тут не трогает, только свои дела обсуждают, на женщин наплевать. Вот чего добилась Рдяница своим безумством: хотела вернуть бабам силу, а вместо этого превратила в бессловесных рабынь.

Один только Сполох и вступился. Но тут же получил острастку. Не от вождя - от Хвороста. Тот негодующе воскликнул:

– Кощунство!

На потную лысину его пал багровый отсвет, кустистые брови вмялись в морщинистый, испятнанный коричневыми пежинами лоб.

Сполох с ненавистью посмотрел на него. Перед вождём выслуживался, подонок. Рад был до смерти, что в совет попал. Мало ему смертей, мало убийств, ещё Артамоновской кровушки жаждет, упырь проклятый. А вождь-то, вождь - пресветлый, всепобеждающий, неукротимый вождь - что с ним сталось? Не видит разве, что родичей всё меньше, а чужаков всё больше? Или видит, да в ус не дует? Ах, Головня, Головня!

– Твои слова меня не пугают, старик, - сухо сказал он.
– Я говорю, что вижу - честно и открыто. Не знаю, как у вас, Рычаговых, а среди Артамоновых искони принято говорить правду в лицо. И вот я говорю: железа не нашли - это раз. Друг дружку перебили - это два. Зимник потеряли - это три. Зима придёт, а у нас - ни единой коровы. А если опять дожди запоздают? Тогда и лошади падут. Хоть сам ложись да помирай.

– Как смеешь ты сомневаться в мудрости вождя?
– напирал Хворост, брызгая слюной.
– Маловерный! Сколько было тех, кто пророчил гибель в мёртвом месте? Сколько было тех, кто говорил: "Не дойдём"? И где они сейчас? Наука не бросит нас в беде, протянет спасительную длань. Надо верить и молиться. Сим победим.

"Надо было ему не морду бить в становище, а ножом в брюхо, - подумал Сполох.
– Не заливался бы тут дроздом".

Головня посмотрел на молчавшего до сих пор Жара.

– А ты что скажешь?

Косторез пожал плечами, тихо ответил, глядя в землю:

– Ты решаешь. Прикажешь - сделаем.

Он безучастно теребил связку оберегов на груди, шевелил губами, словно шептал молитву.

Головня с досадой отвёл от него взор.

– В общем, так. Коли Наука призвала нас защищать край, значит, всё в этом краю - наше. Верно? И всякий, кто примет нас с добром, будет нам другом. А всякий, кто примет со злом, будем нам врагом. Наука наделила нас правом карать и миловать, Наука возвысила над остальными. Стало быть, мы решаем, кому жить и кому умереть. И пусть не ждут пощады те, кто выступит против нас. Или мы, или пришельцы - третьего не дано.
– Он помолчал, почёсывая ногтем заросший тёмным волосом подбородок, и добавил: - Послезавтра выступаем на Ильиных. Там найдём и людей, и скотину.

Беда одних - праздник для других. И смерть множества приносит счастье тем, кто уцелел.

Странный вид являла община после мятежа. Артамоновские мужики почти все были мертвы, но имущество их - одежда, уголь, древесина, украшения, дурман-трава и много чего ещё - осталось нетронутым и перекочевало в жилища выживших. Ряды охотников изрядно поредели, зато баб осталось хоть отбавляй. Сбылась мечта рыбака Сияна. Вот только сам он уже не мог этому порадоваться.

После совета Сполох заглянул к Косторезу. Тот лежал на засаленной оленьей шкуре и отстранённо вертел в пальцах статуэтку Науки с отломанной головой. Девчонки его, насупленные, тихие, с навечно застывшим в глазах страхом, хлопотали снаружи - при помощи комков серого лошадиного мозга разминали смятую шкуру. Старшая, слегка тронувшаяся умом после бунта, словно и не заметила Сполоха, когда тот прошёл мимо, младшая же застыла на мгновение и проводила его глазами, ничего не ответив на шутливое приветствие.