Благую весть принёс я вам

Зольные капли разбивались о его лысую макушку, искрящиеся брызги маленькими жемчужинками разлетались прочь. Он смотрел на Сполоха сквозь водную завесу, а вздёрнутая пегая борода его так и переливалась, будто речная трава. Сполох содрогнулся. Может, и не человек это вовсе, а дух, посланный ему во искушение?

– Они боятся, - гремел дед.
– Они не ждут. Поднимемся и победим. Веди нас, Сполох! Пусть твой нож станет орудием справедливости, орудием богов!

Он говорил, а в памяти Сполоха всплывали лица родичей - тех, что ушли, и тех, что ещё жили. Звучали в ушах загонщицкие песни, рокочуще катился сказ Пламяслава, звенели девичьи голоса. Нет человека вне общины. Что скажут о нём, если он поднимет руку на родичей?

А старикашка не унимался.

– Иначе нельзя, - настаивал он.
– Иначе - смерть.

Что есть, то есть. Но как им подняться по размытому склону? Как сподобить на подвиг растерянных, устрашённых людей?

– Ладно, твоя взяла, - решился Сполох.
– Скликай людей, раз такой горластый. Постой. Как звать хоть тебя?

Старикашка щербато осклабился. Слюдяные капли одна за другой падали с кончика мясистого носа.

– Хворост.

Труднее всего было подняться по склону. Ступни так и ехали по грязи, чёрный поток сносил назад. Сполох карабкался, втыкая нож в жирную чавкающую землю. Прочие поднимались, хватаясь за ломкий мох и куропаточью траву, упираясь истерзанными ступнями в камни. Не всем удалось преодолеть этот путь - многие соскользнули, улетели обратно в рощу. Но Хворост, даром что старик, упрямо продолжал ползти, подбадривая остальных:

– За животы детей и жён! За все несчастья! За горе наше и отчаяние! Когда, если не сейчас?

И добрались. Вылезли на ровное место, упали без сил - прямо в лужи и унавоженную грязь. Лежали, приходя в себя, смотрели на вздувшееся лиловое небо, повторяли про себя молитвы, целуя висевшие на груди обереги. Сполох поднялся на одно колено, начал озираться. Дождь стоял стеной, в чёрных струях оплывали едва различимые очертания жилищ.

Из чёрно-серой холодной мути, лоснисто мерцая вороными боками, вышла осёдланная лошадь. За ней на постромках волоклось истерзанное тело. Сполох узнал кобылу - это была одна из тех, что подарил ему Головня.

– Тяга, - негромко позвал он её.
– Иди сюда, девочка.

Лошадь навострила уши и фыркнула, переступая на месте.

– Не узнаешь хозяина?

За спиной Сполоха раздавались возгласы и громкое кряхтение, охотники помогали отставшим товарищам взобраться на холм.

Рядом возник Хворост. Выдохнул:

– О богиня... Это ж наш, Рычаговский. Дровяник, ты живой там?

Тело не пошевелилось. Кобыла же, услыхав чужой голос, сделала шаг в сторону, не сводя с людей настороженного взгляда.

– Парни, гляньте, Дровяника принесло.

– Да ну? Где? Живой он?

Из серебристой мглы выплыли новые лица. Охотники всматривались в собрата.

– Кажись, мёртвый совсем. Дровяник, откликнись! Свои.

Один из подручных Сполоха ступил вперёд, и кобыла рванула прочь, таща мертвеца по искрящемуся чёрными бисеринками оленьему мху.

– Куда ж ты, Лёд тебя побери?
– досадливо брякнул старик.
– Эх, милая...
– Он посмотрел на Сполоха.
– Наши-то, может, живы ещё? Может, не до конца их...
– голос его дрогнул.

Сполох всматривался вдаль. Смолистые капли разбивались о холодный металл ножа, зажатого в руке, и янтарно стекали по тускло переливающемуся лезвию.

Не говоря ни слова, он потрусил вперёд, всё более ускоряясь, и охотники, шлёпая голыми ступнями по раскисшей почве, устремились за ним.

Жилища тихо проседали под тяжёлыми струями, стыло дыша склизкими кострищами, разложенными возле каждого входа. Мокро чернели рёбра высоких плетней с поникшими стожками сена на них. Испуганно и жалко взирали с верхушек коновязей залитые водой лики Науки - словно лица утопленников со дна глубокого прозрачного ручья.

Шесты с приговорёнными - как длинные костяные иглы, прошившие мокрую шкуру земли. Издали и не разглядишь. Только привязанные к ним тела висят в набухшем влагой воздухе, будто прибитые к незримым доскам.

Вокруг шестов - стойкий, несмываемый никакими ливнями, запах горелой плоти. Рычаговы, не сговариваясь, бросились к яме, в которой закопали баб, принялись лихорадочно расшвыривать руками сырую слипшуюся землю, вытаскивать измазанные грязью тела.

Сполох оторопело воззрился на обугленные тела Пепла и Заряники. Человек не мог этого сделать. Наверняка, это сотворили тёмные демоны, прихвостни Льда, а может, и сам Собиратель душ. Вспоминались услышанные в детстве рассказы матери о чудовищах из воздуха, нападающих исподтишка, об огнеплювах, сжигающих своим дыханием еретиков, о кожесдирателях, живьём глотающих людей. Воспоминание было слабым, едва ощутимым, и оттого особенно жутким.

Голоса Рычаговых вывели его из оцепенения.

– Всех умертвили, всех! Что ж это за род такой? Что за люди в нём? Безжалостные, кровожадные медведи, а не люди. Сволочи, отверженные богом. Проклятые на веки вечные...

И тут же грянул другой голос, надтреснутый и злобный:

– Сами напросились. Неча было путаться с Артамоновыми, подстилки Ледовые. Мы там горбатились, а они тут с хозяевами развлекались, лахудры. Туда им и дорога.

Сполох подскочил к повисшей в путах мачехе, разрезал ремни, которыми она была связана, и начал тормошить, опустив её на мокрую землю.

– Очнись! Жива? Жива?

Зольница не шевелилась. Привязанный рядом Кострец дёргал плечами, хрипло орал:

– Меня-то, меня-то, Сполох! Вызволи, дай перегрызть глотку этой суке...

Сполох и не посмотрел на него. Воткнутый в землю нож тонул в лиловой мути.

Наконец, мачеха дрогнула веками, открыла глаза. Лицо её распухло от укусов комарья и пылающего зноя, губы походили на растрескавшуюся глину. Она смотрела на Сполоха, морщась от бьющих в глаза струй, и не узнавала его. Он же, полный тревоги, говорил:

– Это я, Сполох. Сполох! Узнаёшь меня? Я пришёл за тобой. Пришёл покарать мерзавцев. Ты слышишь меня?

Она не отвечала, лишь скользила блуждающим взором по его лицу. Тогда он поднял её на руки и понёс. И опять ему в спину раздался сиплый голос:

– А я-то, Сполох? Неужто оставишь помирать?

Помощник вождя обернулся, кивнул на копошащихся в яме Рычаговых.

– Их проси. Не меня.

И холодная чёрная завесь сомкнулась за его спиной.

Озверелые, измазанные землёй и глиной с головы до ног, охотники вытаскивали из ямы тела Рычаговских баб. Хворост, потрясая руками, горестно завывал над ними:

– Нет больше сердца! Нет жалости. Убить и закопать - чтобы саму память развеять о подонках. Пусть души их стенают, голодные, в чертогах Льда, пусть могилы их зарастут пыреем, а потомки их не будут знать, какого они роду. Да проклянётся самое имя их!

Ему вторил Кострец, извиваясь в своих узах:

– Отвяжите меня, вы! Дайте мне зарыть её в землю. Клянусь Наукой и всеми духами - я брошу её тело в реку, а жилище спалю, чтоб и запаха не осталось от сумасшедшей бабы!

Глаза его белели неистово и яро в прорезях багрового, залитого чёрной водой, лица.