Благую весть принёс я вам

С намерением произнёс - чтобы все видели, как он презирает врагов с их страшным оружием. Чтобы даже мысли не возникло, будто испугался обстрела.

Осколыш - могучий, рыжий - отполз за другой зубец, ответил, присев и вытянув ноги перед собой:

– Да ведь народ-то у меня в основном холостой... сам понимаешь - бродяги. Оно, конечно, сейчас на одном месте осели, но привычки-то враз не поменяешь, ага. Да и бабы эти... одно название, что бабы. Волосатые, что твои кобылы. А у зверолюдей, я слыхал, в обычае трахать кого попало. Небось не обидятся, ага. Тем паче, муженьки их - или кто они им?
– ушли в тайгу с Ожогом. Бабы-то, я чай, сами рады, ага.

Головня метнул на него непреклонный взор.

– Плевать на баб. Мне порядок нужен. Не хватало ещё, чтоб они у тебя передрались из-за этих страшилищ...

– Он покачал головой.
– И чего их к ним тянет? Не пойму. Самим-то не боязно с такими любиться? Прямо демоницы...

– Может, и боязно, да ретивое своего требует, ага. С нашими-то бабами не забалуешь. Ты ж сам указал, чтоб у каждой, значит, был муж. Один. Не то, как раньше...

Он замолчал и отвернулся. Головня помолчал, думая о чём-то, затем, когда выстрелы начали редеть, промолвил:

– Никак устали наши друзья? Глянь, что там у них.

Осколыш повернулся, выпростал рыжую бороду.

– Отъезжают вроде. На запад двигают.

– На запад?

Хворост, сплёвывая растаявший на губах снег, подполз на четвереньках к краю стены, проскрипел вождю:

– Стало быть, на частокол полезут, великий вождь. Как и думалось.
– Он перевесился через край, погрозил врагам кулаком, каркающе крикнул: - Вот вам ужо, сучий род!

И тут же откинулся обратно, пополз, шурша коленями, под защиту каменной заслоны, спасаясь от новых выстрелов. А Головня посмотрел на него, треснув усмешкой, и опять прислонился затылком к ледяному камню: наслаждался догадливостью - своей и помощников. Вспомнилось, как провожал Ожога с его чудищами в тайгу, как наставлял его: "Днём не нападай, тревожь ночью, не давай им сна. Попытайся спалить весь обоз. Встанут скорей всего с западной стороны - там нет древних стен. Носу из леса не кажи, пока сумерки на наступят. Так и действуй". Тот слушал, не кивая, пялился на него пронзительным взором, словно читал по губам, и жутко становилось Головне от этого немигающего взора. Договорив, похлопал Хворостова отпрыска по плечу:

– Сделаешь по моему слову - расквитаешься за брата.

И Ожог ответил, прошебуршав ровно остриженной бородой по песцовому меховику:

– Я понял, великий вождь.

В этот раз Ожог не взял никого из народа, лишь своего помощника - волоокого, рано начавшего лысеть, с приплюснутым носом и оттопыренными ушами. Всех воинов, с которыми ходил в ледяные поля, передал отцу: в становище они были нужнее. И ушёл. Утонул в хвойной гущине, а вместе с ним - и все зверолюди. Утопали, покачивая заострёнными палками в руках. А Головня смотрел им вслед и мучился тревогой: выполнят ли наказ? Не изменят ли? Рассчитал-то он всё правильно, да только уж больно ветрена душа таёжника. Пока говоришь с ним, он тебя слушает и поступает по твоему слову, а стоит ему остаться одному, как уже другие мысли в голову лезут, тёмные демоны смущают душу. Эти пришельцы-то, небось, не одни явятся - пригонят с собой толпу незримых созданий, коварных шептунов, прельщающих дух человеческий. Устоит ли Ожог перед соблазнами? Не отдастся ли злу? Так и смотрел Головня вслед отряду Ожога, мучаясь сомнениями, пока тот не растаял в ельнике.

По снежным ступеням взлетел, размахивая руками, лучник. Придерживая нож на поясе, просеменил к вождю, почтительнейше наклонился:

– Великий вождь, господин Лучина передаёт - пришельцы встали с западной стороны. Обустраивают стан.

Он подождал ответа, но Головня молчал, глядя в сторону. Воин, не разгибая спины, покосился на Хвороста. Старик, воздевшись над каменными зубцами, окинул взором местность, исчерченную следами от полозьев, шикнул на лучника:

– Иди.

Того и след простыл. Головня, скребя спиной по каменному зубцу, поднялся на ноги, привычно обхватил левой рукавицей кожаный чехол на груди, вглядываясь вдаль. Остальные тоже поднялись, ждали распоряжений. Вражеский обоз рыжим лисьим хвостом растянулся по исхоженному льду реки, передняя его часть уже заворачивала за гору, карабкаясь на берег.

– Эх, стрельнуть бы, - простонал Пар.

Лицо его, перемотанное посередине широким кожаным ремнём (чтобы скрыть уродливую рану), мялось в несдерживаемой ярости. Дай ему волю - выскочит и побежит в одиночку кромсать врагов.

Головня ничего не ответил. Не выпуская из руки громовой палки, молча спустился по хорошо утоптанной снежной насыпи и двинулся к западной стене. Под ногами завертелась лохматая подпалая псина, завиляла хвостом, надеясь на подачку - Головня в сердцах пнул её, отбросив с дороги, выругался.

Осколыш сунулся сзади, заговорил в ухо:

– Я вот чего думаю, великий вождь. В суме этой, что от пришельца осталась, много-много железных штучек. Небось не случайно, ага. Думаю я, в этих-то штучках вся тайна смертельного грома и заложена. Только не соображу пока, как их с палкой соединить. Ты бы дал мне её хоть на вечер - обмозгую, с ребятами поговорю, ага.

Он замолчал и стал ждать ответа, семеня за Головнёй. Но вождь будто и не слышал - широко вышагивая, сжимал рукоять ножа на поясе, а правой ладонью придерживал громовую палку, лежавшую на плече. Осколыш, обиженный, чуть приотстал, понурился, досадуя на такое небрежение. Штырь, идя рядом, легонько пихнул его в бок, показал глазами, чтоб не тревожил вождя.

Головня так ничего и не ответил. Не хотелось ему сейчас думать об этом. Стреляет - и ладно. А палку он в любом случае не отдал бы. Кто его знает, что там повернётся в голове у кузнеца, заполучи он в свои руки оружие пришельцев. Лучше уж от греха подальше держать её при себе. Будет время, сам разберётся, как она действует.

Руины древних вздымались над скоплением шкурниц как утёсы над волнами. То и дело на пути вождя встречались сани с сеном, прикрытым изгвазданными дырявыми шкурами. Тоскливое мычание запертой в хлевах скотины пронизывало незатихающий гул голосов. В голову лезли воспоминания: вот там стояло жилище Сполоха, вот тут сожгли Зарянику и Пепла, вот здесь маялась на привязи Рдяница... Будто враги пробудили призраков, и те обступали вождя со всех сторон, тщась унести его душу. "Чародейство, - с раздражением думал Головня, силясь стряхнуть несвоевременные воспоминания.
– Как противостоять ему?". Он тискал в рукавице кожаный чехол с пальцем Искры, шептал заклятья от злых духов и свирепел, видя, что те не уходят. Оттого и был раздражён на всех вокруг. Оттого и не ответил Осколышу.

Минуя ущербную гранитную глыбу, некогда поставленную древними, не удержался от искушения - плюнул под ноги и обернулся к шагавшему позади Штырю:

– Эти штуки давно пора разбить. От них зло исходит.

Тот опешил:

– Сейцас?
– Но тут же добавил: - Как приказес, вождзь...

– Потом. Когда враги уйдут. Понял меня? Очистить надо место от скверны.

Штырь торопливо кивнул.

Попетляв меж шкурниц, дошли, наконец, до частокола. Лучники бродили по снежному валу, насыпанному вдоль стены, высовывались над тыном, разглядывали врагов. Внизу горели костры, бабы варили болтанку в объёмистых котелках. Мужики, сидя на краю саней, выспрашивали у воинов наверху:

– Ну что там? Как? Огнём не пышут ли?

Многие таёжники почему-то были уверены, что пришельцы выдыхают пламя.

К Головне подбежал Лучина. Торопливо произнёс:

– Встают на привал.

Головня обошёл его, взбежал на снежную насыпь, осторожно выглянул за частокол.

Пришельцы расположились меж вздутым, точно опухоль, бугром, истыканным глазницами штолен, и еловым перелеском, плавно переходящим в седую накипь тайги. Огромные стройные ели как вьюнами были опутаны заснеженными ветками, понизу пушились бахромой малины и шиповника. Склон здесь был пологий, спуск почти не ощущался, лишь ближе к опушке обнаруживалось некоторое понижение. Тайга подступала наплывами, оставляя большие проплешины, на которых одинокими прутьями торчали тополя и сосны.

Стан свой враги выстраивали по кругу, смыкая торцы саней. Расстояние от лесовиков взяли приличное - явно с расчётом, чтобы не достала громовая палка. Копошились среди шкур как навозные мухи. Ввысь уже потянулись дымы от костров. Доносилась едва слышная прищёлкивающая речь - будто потрескивали поленья в огне или же с тарахтеньем и скрипом рушился под тугими порывами ветра сухостой.

Головня перекинул громовую палку через спину, вцепился в верхушки кольев, устремив на врагов пронзительный взгляд, а на ухо ему уже нашёптывал Пар, пылая жаждой мести: