Блудное художество
Шрифт:
– Так одежду повреждать не велено…
– Посвети-ка.
Баба оказалась немолодая. То есть, в ее годы придворная особа была еще девицей на выданье, но крестьянка уже приближалась к роковому порогу, за которым получала звание старухи. Изношенное тело и худое жалкое лицо не вызывали более у мужчин приятного волнения, а когда этого у бабы нет - тогда уж точно старость.
Архаров проявлял к женщинам довольно необычное любопытство. Ему нравилось исподтишка на них поглядывать, отмечая уловки кокетства - смех, ужимки, игру веером. Как всякий здоровый мужчина, он был рад случаю заглянуть в декольте, рад увидеть ножку выше колена. В гостях у отставного
Однако эта покойница в армяке чем-то была знакома…
Архаров некоторое время вглядывался в ее лицо, чтобы убедиться - она именно та, кого он уже не первый день числит в покойницах, да только все руки не доходят разобраться с Демкой и Тимофеем.
Память ничего внятного не подсказывала, но похоже, что перед ним лежала Тимофеева жена. Не по приметам, а по чутью…
Он особо не всматривался в нее, когда гнал прочь от крыльца полицейской конторы, он просто полагал, что именно так она должна была объявиться - в заброшенном подвале, задушенная.
Ничего не сказав Агафону, он пошел прочь из мертвецкой.
– Клашку ко мне Иванова, живо!
Прибежал Клашка.
– Скачи ко мне на Пречистенку, разбуди и доставь сюда моего Ивана… стой! Пусть Сенька закладывает экипаж… Сенька, Иван, Сашка… - Архаров задумался, припоминая, кто еще из его дворни был с ним в тот вечер, получилось, что лишь эти трое. Опять же, домой после ночных проделок лучше возвращаться в карете, а не в седле.
Клашка убежал, а Архаров пошел обратно в кабинет.
Там Ушаков уже успел потолковать с пленником и внушить ему, в чем его выгода.
– Ваша милость, прикажите позвать писаря, он все доложит, как было, - сказал Ушаков.
– Звать его Данилой Журавлевым, по прозванию Циглай, из коломенских мещан. Он, понятно, все без разбору валит на покойного Скитайлу, да только, ваша милость… он такое городит, что проверять придется…
– Ну и что он городит?
– спросил Архаров, садясь за стол.
– Станови его предо мной, Ушаков, да все свечи зажги.
– Божится, будто Скитайла прознал про клад с золотой посудой от кого-то из наших.
– Прелестно, - сказал, помолчав, Архаров.
– Теперь ты сам говори, Циглай.
– Я, барин милостивый, от Скитайлы слыхал! У него дружок какой-то у вас тут, и он Скитайле наговорил, будто полицейские клад ищут, и чтобы Скитайла поглядывал, его на место наведут, а слам - пополам…
– Выходит, кто-то нас выслеживал для Скитайлы, чтобы знать, где мы розыски ведем?
– спросил Архаров.
– Ну, ловко… додумались, сукины дети… Что скажешь, Ушаков?
– Мудрено уж больно, ваша милость. Ведь что вышло? Мы из подвала, и ваша милость изволила говорить, что понапрасну туда лазили, а они - шасть в подвал, где заведомо ни хрена нет?
– Так кто искал-то?
– перебил его Циглай.
– Одно дело вы, поглядели да и бросили, а иное дело Скитайла,
– Вот что, Циглай. Сейчас тебя отведут вниз, сиди, вспоминай, что ты про Скитайлина дружка помнишь, - велел Архаров.
– Будешь умен - легко отделаешься. Начнешь запираться - для таких случаев у нас господин Шварц имеется, слыхал?
– Слыхал… - прошептал Скитайлин подручный. И по роже было понятно - что именно слыхал.
Циглая увели.
– Ваша милость, позвольте внизу до утра пересидеть, - сказал Ушаков.
– Скоро Чкарь придет, будет кашу варить, самовар вздует, хлеба даст.
– Ступайте…
Проводив взглядом Ушакова, Архаров вздохнул - ему вдруг захотелось есть, и в ожидании экипажа стоило, пожалуй, присоединиться к полицейским. Непременно они знают, где Чкарь прячет свои припасы.
Он вышел из кабинета, больше всего на свете желая съесть ломоть ржаного хлеба, присыпанный солью, - давнее полузабытое удовольствие. Но в коридоре ему попался Устин Петров, и Архаров тут же вспомнил - с Устином связано некое недоразумение… он не догнал длинноногого мошенника, но к досаде примешалось еще что-то…
– Поди-ка сюда, Петров. Доложи внятно, как ты мошенника упустил.
Устин, повесив голову, встал перед начальством.
– Упустил по своей дурости… и бегаю плохо, ваша милость, виноват…
– А вот взял бы пистолет - и не упустил бы.
– Да, ваша милость.
– Вперед без оружия на дело не выходи. Не то с Вакулой спознаешься.
– Да, ваша милость.
– Ну так как же ты за ним гнался?
Архаров ощущал состояние Устина точно так же, как если бы Устин ему громко докладывал: при первых вашей милости словах я перепугался безмерно, а когда понял, что более вопросов о моем промахе не будет, расслабился; однако вопрос прозвучал, и мне вновь стало жутко при мысли, что придется сказать правду.
Устин не врал, признаваясь в своем неумении резво бегать. Однако тут была еще какая-то правда, которую он безнадежно пытался скрыть. Архаров вспомнил, как Устин чумной осенью пытался пострадать за убийство митрополита Амвросия, выгораживая тем самым истинного убийцу. Сейчас творилось нечто весьма похожее.
– Увидел, побежал, кричал ему, он не послушал, выскочил на Спиридоновку, а там и другой… они далеко от меня были, я лиц не разглядел…
– А что, должен был разглядеть?
– Да… там в окне свет горел…
– Так и ушли?
– Так и ушли, ваша милость.
– В какую сторону, к болоту или к Никитским воротам?
– К болоту…
– Дважды ты соврал, Петров, - спокойно сказал Архаров.
– И лица ты видел, и не к болоту они убежали. Приди в себя и отвечай без вранья. Кто они были таковы?
– Лиц я точно не видел, ваша милость!
– воскликнул Устин.
– А какого хрена тогда выгораживаешь, коли не твои знакомцы? Говори как есть, видишь, я тебя не пугаю. Кого ты признал? Из своей церковной братии, что ли?
Архаров даже пошутил - лишь бы Устин успокоился и заговорил прямо.
Ответа обер-полицмейстер добился не сразу. Как не сразу и догадался, в чем загвоздка: Устин признал в преступнике кого-то с Рязанского подворья.
– Петров, будет тебе вилять. Там ведь кто-то из наших был. Хочешь, чтобы я всех перебрал? Ну? Кто он?
– Ваша милость, я глазами слаб… - очень вовремя вспомнил про это горе Устин.
– Я ошибиться мог, темнота, далеко…
– Ну?
– Клаварош, ваша милость…