Большая книга стихов

Большая книга стихов поэта Поэт Семен Израилевич Липкин

"Есть прелесть горькая в моей судьбе…"

* * *

Есть прелесть горькая в моей судьбе: Сидеть с тобой, тоскуя по тебе. Касаться рук и догадаться вдруг, Что жажду я твоих коснуться рук, И губы целовать, и тосковать По тем губам, что сладко целовать.

1937

АПРЕЛЬ

А здесь апрель. Забылась роща в плаче. На вербе выступил пушок цыплячий. Опять земля являет облик свой, Покрытый прошлогоднею листвой. Какая тишь, какое захолустье, Как странно выгнулось речное устье, Пришли купаться ясени сюда, До пояса доходит им вода. Там, в рощице, то синим, то зеленым Сукном одет затон, и над затоном Топырит пальцы юная ольха. И, словно созданная для греха, Выходит на террасу щебетунья, Цветущая полячка, хохотунья, Чья бровь дугой, и ямки на щеках, И множество браслетов на руках, И необдуманная прелесть глаз Уже не раз с ума сводили нас… Бубни стихи, живи светлей и проще! Журчит река. Недвижен воздух рощи. Всей грудью обновленный дышит прах. Но все это в меня вселяет страх. Я вижу: на тепличное стекло Цветов дыханье смрадное легло. Мне кажется: из-за речных коряг Невидимый вот-вот привстанет враг. И черный грач, как будто без причины, То тут, то там садится на вершины, И вниз летит, и что-то мне кричит, И вверх как бы в отчаянье летит, Затем, что слушать здесь никто не хочет, Когда он горе близкое пророчит. Так иногда, увидев тайный свет, Беспомощный, но истинный поэт О зле грядущем нам напоминает, Но тусклых слов никто не понимает. А вот еще ольха. Мне в этот миг Понятен хруст ее ветвей сухих: Она своей седьмой весны боится! Она слепым предчувствием томится: Страшит ее весенних дней набег, Ей милым стал больной, унылый снег, И дерева младенческое горе Моей душой овладевает вскоре. И даже та, чьи ямки на щеках, И множество браслетов на руках, И необдуманная прелесть глаз, Уже не раз с ума сводили нас, Та, что сейчас своей красой летучей Нас обожгла, — она больна падучей, И знаю: ночью будет нас пугать Улыбкой неестественной.

1937

ОТКРЫТКА

Я получил открытку, на которой Художник темный написал случайно Чудесный дом, и мне за каждой шторой Какая-то мерцала тайна. Извозчики, каких уж нет на свете, Кареты выстроили — цуг за цугом, А сами собрались в одной карете, Видать, смеялись друг над другом. И мне представилась тогда за домом Вся улица, все улицы, весь город. Он показался мне таким знакомым, — Не в нем ли знал я жар и холод? О царь всевидящий — незрячий случай! Понятно мне: в том городе и ныне Я проживаю, но другой, но лучший, Но слепо верящий в святыни. В том городе моя душа прекрасна, Не менее души прекрасно тело, Они живут между собой согласно, И между ними нет раздела. И если здесь несбыточны и хрупки Беспомощного разума созданья, — Они там превращаются в поступки, Мои сокрытые мечтанья. Там знают лишь один удел завидный — Пьянящей жертвенности пить напиток. Там ни к чему умельца дар постыдный, И мне туда не шлют открыток.

1937

СЧАСТЬЕ

Хорошо мне торчать в номерах бобылем, По казачьим станицам бродить, Называть молодое вино чихирем, Равнодушно торговок бранить. Ах, у скряги земли столько спрятано мест, Но к сокровищам ключ я нашел. Это просто совсем: если жить надоест, — Взял под мышку портфель — и пошел. Из аула в аул я шатаюсь, но так Забывают дорогу назад. Там арабскими кличками кличут собак, Над могилами жерди стоят. Это знак, что великий смельчак погребен, Мне ж, по правде сказать, наплевать, Лишь бы воздух был чист, и глубок небосклон, И вокруг ни души не видать. Вот уже за спиною мечеть и погост, И долина блестит вдалеке. Полумесяцем там перекинулся мост, В безымянной колеблясь реке. Очевидно, река здесь недавно бежит, Изменила недавно русло. Там, где раньше бежала, там щебень лежит, И каменья чисты, как стекло. Долго странствовать буду. Когда же назад Я вернусь, не увижу реки: Только россыпи щебня на солнце блестят, Только иверни да кругляки! Оскверню ли я землю хулой иль хвалой? Постою, погляжу и пойду. За скалой многоуглой, за каменной мглой Безымянной рекой пропаду.

1938

"В неверии, неволе, нелюбви…"

* * *

В неверии, неволе, нелюбви, В беседах о войне, дороговизне, Как сладко лгать себе, что дни твои — Еще не жизнь, а ожиданье жизни. Кто скажет, как наступит новый день? По-человечьи запоет ли птица, Иль молнией расколотая тень Раздастся и грозою разразится? Но той грозы жестоким голосам Ты весело, всем сердцем отзовешься, Ушам не веря и не зная сам, Чему ты рад и почему смеешься.

1940

ЧАБАН

Чабан, коня поставив на приколе, Заснул, не закрывая глаза карего. Две-три кибитки в диком чистом поле. Над полем небо, а на небе — марево. Здесь рядом насыпь свежая с курганом, С могилами бойцов — могилы схимников. Здесь пахнет сразу и речным туманом, И горьким кизяком из темных дымников. Здесь медленные движутся верблюды, Похожие на птиц глубокой древности, И низкорослы, и широкогруды, Здесь люди полны странной задушевности. Здесь, кажется, нет края серой глине. Пустыня. Суховей поднялся надолго, И побелели корешки полыни, И пылью красная покрылась таволга. Пустынна степь, но за степною гранью Есть мир другой, есть новая вселенная! Вставай, беги, скачи к ее сверканью! Заснул чабан, заснула степь забвенная. Не так ли дремлешь ты, душа людская, Сухая, черствая… Но вспыхнет зарево, И ты сверкнешь — прекрасная, другая, Таинственная, как степное марево.

1940

ПЕРЕД МАЕМ

Был царствия войны тяжелый год. В тот год весна к нам дважды приходила, А в третий раз она пришла в обход, Затем, что всюду стражу находила Безжалостной зимы. Был долог путь, И, поднимаясь медленно, светила Дрожали в сером небе, точно ртуть. Тельца и Близнецов мерцали знаки, Но в свете дня была густая муть, Как бы в глазах взбесившейся собаки. Три раза реки прятались во льду. Три раза полдни прятались во мраке.

1941

В ЭКИПАЖЕ

Ветерок обдувает листву, Зеленеет, робея, трава. Мирно спят поросята в хлеву. Парни рубят и колют дрова. Над хозяйством большим экипажа Рвется дождика тонкая пряжа. Словно блудные дети земли, У причалов стоят корабли. Тихо. Изредка склянки пробьют, Огородницы песню споют. К сердцу берег прижал молчаливо Потемневшую воду залива. Край полуночный робко цветет, Да и где ему смелости взять? Только речь о себе заведет И не смеет себя досказать. Вот и песня замолкла сквозь слезы. Низко-низко гудят бомбовозы. Женский голос, красивый, грудной, В тишине продолжает скорбеть. Кто сказал, будто птице одной Суждено так бессмысленно петь, Так бессмысленно, так заунывно, Так таинственно, так безотзывно.

1941

РЕВОЛЮЦИЯ

У самого моря она родилась. Ей волны о будущем пели. Как в сказке росла, то грозя, то смеясь, В гранитной своей колыбели. А выросла — стала загадкой живой. Сжимая мятежное древко, Сегодня — святая и кличет на бой, А завтра — гулящая девка. Цвела, как весна, колдовская краса. Казнила, гнала, продавала. Но вот заглянула колдунья в глаза — И ненависть к ней миновала. Морщинами годы легли на челе, И стоят иные столетий. И мы расплодились на бедной земле, Ее незаконные дети. И пусть мы не смеем ее понимать, — Ее осуждать мы не можем. За грешную нашу беспутную мать Мы головы с радостью сложим.

1941

В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

Чтобы в радости прожить, Надобно немного: Смело в юности грешить, Твердо веря в Бога, Встретить зрелые года, Милой обладая, В эмпиреи иногда Гордо улетая, К старости прийти своей С крепкими зубами, Гладить внуков и детей Властными руками. Что мне преданность бойца, Доблесть полководца! К вам, смиренные сердца, Мысль моя несется. Пуле дать себя скосить, — В этом нет геройства. Вот геройство: погасить Пламя беспокойства, Затоптать свои следы И свое деянье, Потерять своей звезды Раннее сиянье, Но в потемках помнить свет Той звезды забвенной, — О, трудней геройства нет, Нет во всей вселенной! Так я понял в тридцать лет, В дни грозы военной.

1941

НА СВЕЖЕМ КОРЧЕВЬЕ

Равнодушье к печатным страницам И вражда к рупорам. Сколько дней маршируем по бабьим станицам! Жадный смех по ночам и тоска по утрам. День проходит за днем, как в тумане. Немец в небе гудит. Так до самой Тамани, до самой Тамани, А земля, как назло, неустанно родит. Я впервые почувствовал муку Краснозвездных крестьян. Близко-близко хлеба, протяни только руку, Но колосья бесплотны как сон, как дурман. Веет зной в запыленные лики, Костенеет язык. Не томится один лишь пастух полудикий, В шароварах цветных узкоглазый калмык. Дремлет в роще, на свежем корчевье. Мысли? Мысли мертвы. Что чужбина ему? Ведь земля — для кочевья, Всюду родина, было б немного травы.