Большая книга стихов

1956

ГРЕК

У самого Понта Эвксинского, Где некогда жил Геродот, У самого солнца грузинского, Где цитрус привольно растет, Где дышит в апреле расцветшая Пугливая прелесть цветов, Где пышет вражда сумасшедшая Различных племен и родов, Где землю копают историки На твердом морском берегу, — Кофейню в неприбранном дворике Никак я забыть не могу. Туристы, простые и знатные, Дороги не ищут сюда. Бывают здесь люди приятные, Почтенные люди труда. Армяне-сапожники, умницы, Портные, торговая сеть, Мыслители рынка и улицы Здесь любят в прохладе сидеть. В обычаях жителя местного — Горячий, но вежливый спор. За чашечкой кофе чудесного Неплохо вести разговор. Там, в дальнем углу, — завсегдатаи, И это видать по всему. Как рады, худые, усатые, Соседу они своему! Он смотрит глазами блестящими, Издерганный, смуглый, седой. Поднимет руками дрожащими То кофе, то чашку с водой, Поднимет — и в жгучем волнении На столик поставит опять. "…Я сделал им там заявление: — А что, если смогут узнать, О нашей проведают гибели Бойцы Белояниса вдруг? За это и зубы мне выбили". "А много ли?" — "Тридцать на круг". "Да что ты, чудак, ерепенишься? Вернулся? Живи как-нибудь! Еще ты не старый, ты женишься, Но рот себе справь, не забудь". Он слушал и шутки отбрасывал Оливковой нервной рукой. А море закат опоясывал, И шум утихал городской. Казалось, что крик человеческий Рождался в глубинах морских: Одних проклинал он по-гречески, По-русски рыдал о других.

1956

САД НА КРАЮ ПУСТЫНИ

Сад роскошен, высок и велик. В темноте растворилась ограда. Лают псы, чей-то слышится крик. Словно голубь, воркует арык, Лишь молчит население сада. Что ему в этих звездных очах, В дальней ругани, в пьяных ночах, Где тревога и горе таятся, Где в пустынных ревет камышах Тигр в оранжевых брюках паяца. Для чего ему, саду, слова, Если ветками яблони всеми Доказал он, что правда жива, Что недаром полны торжества И бесстрашны плодовые семьи. Только я вот, на каждом шагу Должен мыслью обманывать гибкой, Откровенностью, выдумкой зыбкой, А бывает, — слезой и улыбкой, Даже болью сердечною лгу. Как нужна эта горькая смелость, Эта чаша, что пьется до дна, Для которой и жить бы хотелось, Для которой и песня бы пелась, Для которой и ложь не нужна! А в саду зарождаются розы. Мир дробится на капли глюкозы, Чтобы целостным сделаться вновь, Затеваются ливни и грозы, У стены, где надрезаны лозы, Как счастливые, первые слезы Виноградная капает кровь.

1956

У СОБАК

Закрутили покрепче мы гайку, Чтоб никто не сумел отвернуть, В герметическом ящике Лайку В планетарный отправили путь. На траву она смотрит понуро, На дорожный, неведомый знак, Не поймет, что заехала, дура, В государство разумных собак. Перед нею сады и чертоги, Академии строгий дворец, А на площади — четвероногий Знаменитый, гранитный мудрец. Депутаты, жрецы, лицедеи, Псы-ученые, псы-лекаря Пожелали узнать поскорее Первобытного пса-дикаря. И толпа, орденами блистая, На советскую жучку глядит, От ее допотопного лая Ощущая и ужас, и стыд. Что вы знаете, вы, кавалеры Золотого созвездия Пса, О страданьях, которым ни меры, Ни числа не найдут небеса? Что запели бы вы в своем доме, Услыхав директивы цинги, И просторы республики Коми, И указы державной тайги? Благосклонный не стал благородным, Если с низким забыл он родство, Он не вправе считаться свободным, Если цепи на друге его. Ни к чему вашей мысли паренье, Словопренье о зле и добре, Если в сердце лишь страх и презренье К бессловесной, безумной сестре.

1957

ВАШ СПУТНИК

Я — земной, но сказка стала былью: На вселенской мельнице тружусь, И осыпан мелкой млечной пылью, Вместе с вами, звезды, я кружусь. Я б навек от смертных откололся, Утверждаясь в собственном тепле, Но грибок внутри меня завелся И сигналы подает земле. Боже правый, я не жду награды, Верьте, что, кляня судьбу мою, Предаю вас, чистые Плеяды, Солнце и Луну я предаю. Скучно мне лететь в свободном небе, Страшно мне глядеть с вершины дней, И, быть может, мой блестящий жребий Многих мрачных жребиев трудней. Может быть, в каком-то жутком блоке, Где-нибудь в Лефортовской тюрьме, Более свободен дух высокий, Что светить умеет и во тьме. Я парю в паренье планетарном, Но, я знаю, долговечней тот, Кто сейчас в забое заполярном Уголь репрессивный достает. Пусть я нов, но я надеждой беден, Потому что не к добру мой труд. Стану я не нужен, даже вреден, И меня без шума уберут. После кратких вынужденных странствий, Связанный с тобой, земная гниль, Разобьюсь в космическом пространстве, Распылюсь, как лагерная пыль.

1957

ПОХОРОНЫ

Умерла Татьяна Васильевна, Наша маленькая, близорукая, Обескровлена, обессилена Восемнадцатилетнею мукою. С ней прощаются нежно и просто, Без молитвы и суеты, Шаповалов из Княж-Погоста, Яков Горовиц из Ухты. Для чего копаться в истории, Как возникли навет и поклеп? Но когда опускался гроб В государственном крематории, — Побелевшая от обид, Горем каторжным изнуренная, Покоренная, примиренная, Зарыдала тундра навзрыд. Это раны раскрылись живые, Это крови хлестала струя, Это плакало сердце России — Пятьдесят восьмая статья. И пока нам, грешным, не терпится Изменить иль обдумать судьбу, Наша маленькая страстотерпица Входит в пламя — уже в гробу. Но к чему о скорби всеобщей Говорить с усмешкою злой? Но к чему говорить об усопшей, Что святая стала золой? Помянуть бы ее, как водится От языческих лет славянства… Но друзья постепенно расходятся, Их Москвы поглощает пространство. Лишь безмолвно стоят у моста, Посреди городской духоты, Шаповалов из Княж-Погоста, Яков Горовиц из Ухты.

1958

УЛИЦА ПЕЧАЛИ

Говорливый, безумный базар воробьев На деревьях — свидетелях давних боев, Вавилонская эта немая тоска Потемневшего известняка. Эта улица, имя которой Печаль, И степная за ней безысходная даль, Тишина и тепло, лишь одни воробьи Выхваляют товары свои. Да сидят у подвала с газетой старик И старуха, с которой болтать он привык, И смотрю я на них, и текут в забытьи Бесприютные слезы мои.

1959

ЗАЛОЖНИК

От Москвы километров отъехали на сто, И тогда мимо нас, как-то царственно вкось, Властелин-вавилонянин с телом гимнаста, Пробежал по тропинке породистый лось. Князь быков, жрец верховный коровьего стада, Горбоносый заложник плебея-врага, От людей не отвел он бесслезного взгляда, И как знак звездочета темнели рога. Он боялся машин и дорожного шума, Как мужчины порою боятся мышей, Был испуг маловажен, а важная дума В нем светилась печальною сутью вещей. Побежать, пожевать бы кипрей узколистный, А свобода — в созвездиях над головой! Пленник мира, на мир он смотрел ненавистный, На союз пожирателей плоти живой.

1960

МОЙ ДЕНЬ

Как молитвы, рождаются дни, И одни состоят из тумана, В тальниках замирают они, Как вечерняя заумь шамана. У других голоса — как леса, Переполненные соловьями, И у них небеса — туеса, Туеса с голубыми краями. Вот у этих запевка тиха, А у тех — высока, хрипловата, В пестрый гребень муллы-петуха Заключат они краски заката. А бывают такие утра: Будто слезы из самого сердца, Льется солнце у них из нутра — Изуверская кровь страстотерпца. Как молитвы, рождаются дни, И одни — как пасхальная скатерть Посреди подгулявшей родни, А в окошке — покровская паперть. Ну а мне — на заре ветерок, Бесприютная, смутная дрема, Пьяный дворник взошел на порог Судный день накануне погрома.

1960

ТО ДА СЕ

Красивый сон про то да се Поведал нам Жан-Жак Руссо. Про то, как мир обрел покой И стал невинным род людской. Про то, как все живут кругом Трудом земли, святым трудом. Как пахари и пастухи Дудят в дуду, поют стихи, Они поют про то да се, Играют мальчики в серсо… Жан-Жак, а снились ли тебе Селенья за Курган-Тюбе? За проволокой — дикий стан Самарских высланных крестьян? Где ни былинки, ни листка В пустыне долгой, как тоска? Где тигр трубил издалека? Где хлопок вырос из песка? Где чахли дети мужика В хозяйстве имени Чека? Там был однажды мой привал. Я с комендантом выпивал. С портрета мне грозил Сосо, И думал я про то да се.

1960

У ГРОБА

В окруженье траурных венков Он лежал, уже не постигая Ни цветов, ни медленных шагов, И не плакала жена седая. Только к тесу крышки гробовой Ангелы угрюмо прикорнули, Да оркестр трудился духовой, И друзья томились в карауле. Точно с первой горсточкой тепла Робкого еще рукопожатья, К мертвецу с букетом подошла Женщина в потертом сером платье. Скрылась, поглощенная толпой, Что молчание хранила свято… А была когда-то молодой И любила мертвеца когда-то. А какие он писал слова Существу, поблекшему уныло, Пусть узнает лишь его могила Да припомнит изредка вдова… Если верить мудрецам индийским, Стану после смерти муравьем, Глиняным кувшином, лунным диском, Чей-то мыслью, чьим-то забытьем, Но к чему мне новое понятье, Если не увижу никогда Вот такую, в старом, сером платье, Что пришла к покойнику сюда.

1960

СОЛОВЕЙ ПОЕТ

Соловей поет за рекой лесной, Он поет, — расстаются вдруг То ли брат с сестрой, то ли муж с женой, То ль с любовницей старый друг. Поезда гудят на прямом бегу, И кукушки дрожит ку-ку, Дятлу хочется зашибить деньгу, Постолярничать на суку. Ранний пар встает над гнилой водой, Над зеленой тайной болот. Умирает наш соловей седой, Умирая, поет, поет…