Большая книга стихов

1961

ГОРОД-СПУТНИК

Считался он раньше секретным, Тот город вблизи наших мест. При встрече с приютом запретным Спешили машины в объезд, Но после двадцатого съезда Не надобно больше объезда. Я в очередь, нужную массам, Встаю у нещедрых даров. Мне парень, торгующий мясом, Кричит: "Израилич, здоров!" И вполоборота: "Эй, касса, Учти, что кончается мясо!" Мне нравится улиц теченье — Средь сосен глубокий разрез, Бесовское в башнях свеченье, Асфальт, устремившийся в лес, И запад, огнями багримый, И тонкие, пестрые дымы. Люблю толстопятых мужичек И звонкую злость в голосах, Люблю малокровных физичек С евфратской печалью в глазах, Люблю офицеров запаса — Пьянчужек рабочего класса. Слыхал я: под тяжестью сводов, Под зеленью этой травы — варталы, где много заводов, Где сколько угодно жратвы, Где лампы сияют монистом Механикам и программистам… Уйдем от назойливых басен! Поверь, что не там, под землей, А здесь этот город прекрасен — Не плотской красой, а иной, Не явью, хоть зримой, но мнимой, А жизнью покуда незримой, Незримой, еще не созрелой, Себе непонятной самой, И рабской, и робкой, и смелой, И волей моей, и тюрьмой, И цепью моей, и запястьем, И мраком, и смрадом, и счастьем!

1961

ЧЕЛОВЕК В ТОЛПЕ

Там, где смыкаются забвенье И торный прах людских дорог, Обыденный, как вдохновенье, Страдал и говорил пророк. Он не являл великолепья Отверженного иль жреца, Ни язв, ни струпьев, ни отрепья, А просто сердце мудреца. Он многим стал бы ненавистен, Когда б умели различать Прямую мощь избитых истин И кривды круглую печать. Но попросту не замечали Среди всемирной суеты Его настойчивой печали И сумасшедшей правоты.

1961

ЧАСТУШКА

С недородами, свадьбами, плачами Да с ночными на скромных лугах, Вековала деревня у Пачелмы И в давнишних, и в ближних веках. Перемучили, переиначили Все, что жило, росло и цвело. Уж людей до того раскулачили, Что в кулак животы посвело. И — бежать! Хоть ловили на станции, Крестный-стрелочник прятал до звезд. Слава Богу, живем не во Франции, — За пять тысяч очухались верст. Где в штанах ходят бабы таджицкие, Где на троицу жухнет трава, Обкибитились семьи мужицкие, И записаны все их права. И курносые и синеглазые Собираются в день выходной, И на дворике веточки Азии Плачут вместе с частушкой хмельной.

1961

КНЯЗЬ

Потомок желтых чужеземцев И Рюриковичей родня, Он старые повадки земцев Сберег до нынешнего дня. Хром, как Тимур, стучит, как дятел, Своим мужицким костылем. Сам не заметил, как растратил Наследство перед Октябрем. Он ищет счастья в шуме сучьев, В тепле парного молока. Ему рукою машет Тютчев, Кивает Дант издалека. Он говорит: "Приди Мессия, Скажи он мне: — Ты лучше всех! — Я прогоню его: живые, Мы все равны, а святость — грех". Он мне звонит, когда в журнале Читает новый перевод: "Дружочек, сократить нельзя ли? Не терпит истина длиннот!" "Петр Павлович, приятным словом Порадуйте меня!" — "А что, Готов порадовать: я в новом, — Вчера купили мне пальто. Тепло, легко, — ну, легче пуха. — Ты важен в нем, — сказал мне внук…" И, в трубку засмеявшись глухо, Беседу обрывает вдруг.

1961

ПЕРВЫЙ МОРОЗ

Когда деревья леденит мороз И круг плывет, пылая над поляной, Когда живое существо берез Скрипит в своей темнице деревянной, Когда на белом, пористом снегу Еще белее солнца отблеск ранний, — Мне кажется, что наконец могу Стереть не мною созданные грани, Что я не вправе без толку тускнеть И сердце хитрой слабостью калечить, Что преступленье — одеревенеть, Когда возможно все очеловечить.

1961

ДОРОГА

Лежит в кювете грязный цыганенок, А рядом с ним, косясь на свет машин, Стоит курчавый, вежливый ягненок И женственный, как молодой раввин. Горячий, ясный вечер, и дорога, И все цветы лесные с их пыльцой, И ты внезапно открываешь Бога В своем родстве с цыганом и овцой.

1961

ТАЙГА

Забытые закамские соборы, Высокие закамские заборы И брехи ссучившихся псов, Из дерева, недоброго, как хищник, Дома — один тюремщик, тот барышник С промшенной узостью пазов. В закусочных, в дыханье ветра шалом, Здесь всюду пахнет вором и шакалом, Здесь раскулаченных ковчег, Здесь всюду пахнет лагерной похлебкой, И кажется: кандальною заклепкой Приклепан к смерти человек. Есть что-то страшное в скороговорке, Есть что-то милое в твоей махорке, Чалдон, пропойца, острослов. Я познакомился с твоим оскалом, С больным, блестящим взглядом, с пятипалым Огнем твоих лесных костров. Мы едем в "газике" твоей тайгою, Звериной, гнусной, топкою, грибною, Где жуть берет от красоты, Где колокольцы жеребят унылы, Где странны безымянные могилы И ладной выделки кресты. Вдруг степь откроется, как на Кавказе, Но вольность не живет в ее рассказе. Здесь все четыре стороны — Четыре севера, четыре зоны, Четыре бездны, где гниют законы, Четыре каторжных стены. Мне кажется, надев свой рваный ватник, Бредет фарцовщик или медвежатник — Расконвоированный день, А сверху небо, как глаза конвоя, Грозит недвижной, жесткой синевою Голодных русских деревень. Бывал ли ты на месте оцепленья, Где так робка сосны душа оленья, Где "Дружба", круглая пила, Отцов семейств, бродяг и душегубов Сравняла, превратила в лесорубов И на правеж в тайгу свела? Давно ли по лесам забушевала Повальная болезнь лесоповала? Давно ли топора удар Слывет высокой мудрости мудрее, И валятся деревья, как евреи, А каждый ров — как Бабий Яр? Ты видел ли палаческое дело? Как лиственницы радостное тело Срубив, заставили упасть? Ты видел ли, как гордо гибнут пихты? Скажи мне — так же, как они, затих ты, Убийц не снизойдя проклясть? Ты видел ли движенье самосплава — Растения поруганное право? Враждуем с племенем лесным, Чтоб делать книжки? Лагерные вышки? Газовням, что ли, надобны дровишки? Зачем деревья мы казним? Зато и мстят они безумной власти! Мы из-за них распались на две части, И вора охраняет вор. Нам, жалкому сообществу страданья, Ты скоро ль скажешь слово оправданья, Тайга, зеленый прокурор?

1962

МОЛДАВСКИЙ ЯЗЫК

Степь шумит, приближаясь к ночлегу, Загоняя закат за курган, И тяжелую тащит телегу Ломовая латынь молдаван. Слышишь медных глаголов дрожанье? Это римские речи звучат. Сотворили-то их каторжане, А не гордый и грозный сенат. Отгремел, отблистал Капитолий, И не стало победных святынь, Только ветер днестровских раздолий Ломовую гоняет латынь. Точно так же блатная музыка, Со словесной порвав чистотой, Сочиняется вольно и дико В стане варваров за Воркутой. За последнюю ложку баланды, За окурок от чьих-то щедрот Представителям каторжной банды Политический что-то поет. Он поет, этот новый Овидий, Гениальный болтун-чародей, О бессмысленном апартеиде В резервацьи воров и блядей. Что мы знаем, поющие в бездне, О грядущем своем далеке? Будут изданы речи и песни На когда-то блатном языке. Ах, Господь, я прочел твою книгу, И недаром теперь мне дано На рассвете доесть мамалыгу И допить молодое вино.

1962

СУЯЗОВ Баллада

Суязову сказано: "Сделай доклад", — А волость глухая, крестьяне галдят. В газетах тревога: подходит Колчак, И рядышком где-то бандитский очаг. Суязов напорист, Суязов горяч, Суязову нравится жгучий первач. Собрал мужиков, чтобы сделать доклад, Но смотрит — одни лишь бандиты сидят. Бандиты в лаптях, в армяках, в зипунах Двоятся в глазах и троятся в глазах! Он выхватил свой полномочный наган, Убил четырех бородатых крестьян. К Суязову вызвали сразу врача, — Ударил в очкарика дух первача. В те годы своих не сажали в тюрьму. Газеты читать запретили ему: Видать, впечатлителен парень весьма, От разного чтенья сойдет он с ума… Прошло, протекло сорок сказочных лет. Суязов с тех пор не читает газет. На пенсию выйдя, устав от трудов, Суязов гуляет у Чистых прудов.

1962

ЛЕЗГИНКА

Пир, предусмотренный заранее, Идет порядком неизменным. В селенье выехав, компания Весельем завершает пленум. Пальто в автобусе оставили, Расположились за столами. Уже глаголами прославили То, что прославлено делами. Уже друг друга обессмертили В заздравных тостах эти люди. Уже и мяса нет на вертеле, А новое несут на блюде. Уже, звеня, как жало узкое, Доходит музыка до кожи. На круг выходит гостья русская, Вина грузинского моложе. Простясь на миг с манерой бальною, С разгульной жизнью в поединке, Она ракетою глобальною Как бы взвивается в лезгинке. Она танцует, как бы соткана Из тех причин, что под вагоны Толкали мальчика Красоткина Судьбы испытывать законы. Танцует с вызовом мальчишечьим, Откидываясь, пригибаясь, И сразу двум, за нею вышедшим, Но их не видя, улыбаясь. Как будто хочет этой пляскою Неведомое нам поведать И вместе с музыкой кавказскою Начало бытия изведать. И все нарочное, порочное Исчезло или позабыто, А настоящее и прочное Для нас и для нее раскрыто. И на движенья грациозные Приезжей, тонкой и прелестной, Глядят красавицы колхозные, Притихший сад породы местной.

1962

СТАРОСТЬ

В привокзальном чахлом скверике, В ожидании дороги, Открывать опять Америки, Подводить опять итоги, С молодым восторгом каяться, Удивленно узнавая, Что тебя еще касается Всей земли печаль живая, И дышать свободой внутренней Тем жадней и тем поспешней, Чем сильнее холод утренний — Той, безмолвной, вечной, внешней.

1962