Большая книга стихов

1944

ГОРОДОК

Молодой городок. Лебеда и песок И уродливые дома. Ни прохлады, ни цвета. Суховейное лето. Отвратительная зима. Я тебя навещал, Приезжать обещал, Признаюсь, не очень любя. Отчего же, угрюмый, Ты вошел в мои думы И забыть мне трудно тебя? А какой в тебе прок — Самому невдомек! Не забыл тебя ради той — Смуглолицей, учтивой, Узкоглазой, красивой? Пропади она с красотой! Ради милых друзей? Ради песни моей? Чепуха, суета, обман! Я друзей не взлелеял, Ветер песню развеял, Словно легкий, слабый дурман. Ради трудных годов? Ради чистых трудов? Я не их на помощь зову. Тут причина другая, И, ее постигая, Вижу: август зажег траву. И один пешеход Перед взором встает. Он идет, не зная куда. Невысокий, несмелый, На траве обгорелой Озирается иногда. Справа — светлый простор. Слева — серый бугор. На бугре ликует базар. Женский смех, разговоры И веселые шпоры Кривоногих, шумных мадьяр. Ослабел он в пути, А не смеет войти В городок, где шпоры звенят, Где его не забыли… Побелевший от пыли, Он пойдет назад, наугад. Край родной, край родной В этой шири степной Сохрани его, защити! Чтоб чужого не встретил, Чтоб и сам не заметил, Как сумел он к своим дойти! Как с надеждой к своим Он пришел невредим, Как в душе сберег навсегда Городок нелюбимый, Где суровые зимы, Суховей, песок, лебеда.

1944

СОЛОВЬИ

Поговорим о бродягах С горькой мечтой о корчме. Птицы в мужицких сермягах Свищут в зеленой тюрьме. До смерти им надоели Баловни глупой судьбы — Эти сановные ели, Эти тупые дубы. Осточертела до боли Листьев могучая цепь. Хочется в чистое поле, Хочется в нищую степь. Хочется жизни — голодной, Но хоть на несколько дней, Хоть на минуту — свободной, Хоть на мгновенье — своей. В диком, огнистом тумане Песню беспечную спеть И в разноцветном жупане В марево смерти влететь.

1944

КВАРТИРА

Всего в квартире пять окон, Одно выходит на балкон. Юнец-ремесленник, грустя, Терзает балалайку. — Я не хочу, — кричит дитя, Колючую фуфайку! — Прими их, муза моя, прими, Будь за хозяйку. Всего в квартире пять окон, Одно выходит на балкон. Сосед за стенкой зол, как черт, В тоске постель измята: Живым вернулся Раппопорт И все раппопортята! Прими его, муза, прими, Как брата. Всего в квартире пять окон, Одно выходит на балкон. У Раппопортов прежний гам И ругань в прежнем стиле, И прежним молятся богам Лукавство и бессилье. Прими их, муза моя, прими, Они ведь просили. Всего в квартире пять окон, Одно выходит на балкон. В четвертом — смех и патефон. Чьи тайны там таятся? Оно выходит на балкон И все его боятся. Прими его, муза моя, прими, Не надо бояться. В последней комнате темно, Там негде повернуться, Там смотрит женщина в окно И хочет улыбнуться. Не мучайся, муза, не мучай других, Попробуй улыбнуться.

1944

СЧАСТЛИВЕЦ

Я мог бы валяться в ложбине степной, Завеянный прахом, засыпанный солью, Мертвец, озаренный последнею болью, Последней улыбкой, последней мечтой. Но вот — я живу. Я снова с тобой, Я один из немногих счастливцев. Я мог бы сгореть за кирпичной стеной В каком-нибудь миром забытой Треблинке И сделаться туком в бесплодном суглинке, Иль смазочным маслом, иль просто золой. Но вот — я живу. Я снова с тобой, Я один из немногих счастливцев. Я мог бы вернуться в свой город родной, Где пахнут акации туго и пряно, Где все незнакомо, и горько, и странно. Я мог бы… Но я не вернулся домой. Я только живу. Я снова с тобой, Я один из немногих счастливцев.

1945

РОСА

С.Гроссману

Не тревожьтесь: вы только березы. Что же льете вы терпкие слезы? Ты, сосна, так и будешь сосною. Что ж ты плачешь слезой смоляною? Травы милые, лес подмосковный, Неужели вы тоже виновны? Только дачники, сладко балдея, К счастью слабой душой тяготея, Не хотят огорчиться слезою И зовут эти слезы — росою. И проходят, веселые, мимо, Забывая, что эти росинки — Горлом хлынувший плач Освенцима, Бесприютные слезы Треблинки.

1945

МОРЮ

Тени заката сгустились в потемки. Город родной превратился в обломки. Все изменилось на нашей земле, Резче морщины на Божьем челе, Все изменилось на нашей планете, Умерли сверстники, выросли дети, Все изменилось и прахом пошло, А не пошло, так быльем поросло! Все изменило мечте и надежде, Мы, только мы, все такие ж, как прежде: Так же брожу у твоих берегов, Так же моих ты не слышишь шагов.

1946

ДОГОВОР

Если в воздухе пахло землею Или рвался снаряд в вышине, Договор между Богом и мною Открывался мне в дымном огне. И я шел нескончаемым адом, Телом раб, но душой господин, И хотя были тысячи рядом, Я всегда оставался один.

1946

У РУЧЬЯ

От платформы, от шума, от грубых гудков паровоза В получасе ходьбы, В тайнике у ручья уцелела случайно береза От всеобщей судьбы. Оттого ли, что корни пустила в неведомый глазу Небольшой островок, Но дыхание горя еще не ложилось ни разу На блестящий листок. Каждый лист ее счастлив, зеленый, веселый, певучий, Кое-где золотой, Только ветви ее, только белые ветви плакучи И шумят над водой. От нее, от блаженной, на вас не повеет участьем, Ей недуг незнаком, Только вся она светится полным, осмысленным счастьем, Не отравленным злом. Я, узнав, полюбил простодушное это величье, Самобытный покой, Этот сказочный свет и младенческое безразличье К скучной скорби людской, Этот взлет к небесам, этот рост белоствольный, могучий, Чистоту, забытье… Полюбил, а понять не сумел: отчего же плакучи Ветви, ветви ее?

1946

ТОТ ЖЕ ПРИЗНАК

На окраине нашей Европы, Где широк и суров кругозор, Где мелькают весной антилопы В ковылях у заснувших озер, Где на треснувшем глиняном блюде Солонцовых просторов степных Низкорослые молятся люди Желтым куклам в лоскутьях цветных, Где великое дикое поле Плавно сходит к хвалынской воде, Видел я байронической боли Тот же признак, что виден везде. Средь уродливых, грубых диковин, В дымных стойбищах с их тишиной, Так же страстен и так же духовен Поиск воли и дали иной.

1947

МУЗЫКА ЗЕМЛИ

Я не люблю ни опер, ни симфоний, Ни прочих композиторских созданий. Так первого столетья христиане, Узнав, что светит свет потусторонний, Что Бог нерукотворен и всемирен, — Бежали грубых капищ и кумирен. Нет, мне любезна музыка иная: В горах свое движенье начиная, Сперва заплачка плещется речная, Потом запевка зыблется лесная, И тихо дума шелестит степная, В песках, в стозвонном зное исчезая. Живем, ее не слыша и не зная, Но вдруг, в одну волшебную минуту, В душе подняв спасительную смуту, Нам эта песнь откроется земная. Бежим за нею следом, чтоб навеки Исчезнуть, словно высохшие реки.

1947

НА ТЯНЬ-ШАНЕ

Бьется бабочка в горле кумгана, Спит на жердочке беркут седой, И глядит на них Зигмунд Сметана, Элегантный варшавский портной. Издалека занес его случай, А другие исчезли в золе, Там, за проволокою колючей, И теперь он один на земле. В мастерскую, кружась над саманом, Залетает листок невзначай. Над горами — туман. За туманом — Вы подумайте только — Китай! В этот час появляются люди: Коновод на кобылке Сафо, И семейство верхом на верблюде, И в вельветовой куртке райфо. День в пыли исчезает, как всадник, Овцы тихо вбегают в закут. Зябко прячет листы виноградник, И опресноки в юрте пекут. Точно так их пекли в Галилее, Под навесом, вечерней порой… И стоит с сантиметром на шее Элегантный варшавский портной. Не соринка в глазу, не слезинка, — Это жжет его мертвым огнем, Это ставшая прахом Треблинка Жгучий пепел оставила в нем.