Болтун. Детская комната. Морские мегеры

— Успокойтесь! — говорит она. — Вы в своем уме?

Еще больше напрягая все мускулы, чтобы сохранять дистанцию, отделяющую ее от невидимого собеседника, Луиза смотрит на него с прежней застывшей улыбкой, ошеломленная тем, что он внезапно вышел из себя и разыграл перед ней эту дикую сцену. Потом подается вперед: улыбка постепенно сползает с ее лица, и на нем мелькает выражение ужаса.

— Да что с вами? Поймите же наконец: вам сейчас дурно станет! — вскрикивает она и, оторвав руки от подзеркальника, бросается вперед, исчезая из поля зрения.

Какое-то время слышен только неясный шум шагов и сдвигаемой мебели, а в промежутках — тяжелое учащенное дыхание.

— Простите… это всего лишь минутная слабость…

— Что все-таки стряслось? Посидите спокойно. Вам лучше?

— Да, сейчас это кончится. Простите, пожалуйста, я вел себя как сумасшедший. Мне лучше уйти…

— Опомнитесь, куда вы пойдете в таком состоянии! И как вы только додумались до всего, что сейчас мне наговорили? Кто вам это внушил?

— А, это была просто ребяческая выходка! Дайте мне прийти в себя… Я вас напугал, правда?

— Разве ваша цель была именно в том, чтобы смутить меня, нагнать на меня страху?

— Прошу вас, — никак не может отдышаться Леонард, — оставим это! Просто ваши расспросы были мне неприятны, и, чтобы остановить вас, я попробовал отшутиться, но хватил через край: получилось, что я не шучу, а огрызаюсь. Я поступил нехорошо. Хотите, я вам теперь расскажу, — его голос звучит более ровно, — что произошло сегодня между вашим братом и мною?

— Кстати ли это? Не думаю, что у вас хватит сил на такой рассказ. Вам нужен покой, отдых.

— Это и впрямь не так легко, но после столь тягостной сцены я должен хоть как-то загладить свою вину! — не отстает Леонард, как будто ему самому не терпится узнать то, о чем он собирается говорить.

— Вы действительно этого хотите?

— Да, мне нужно вам все рассказать, и сию минуту! — чувствуется, что он крайне возбужден.

— Но почему непременно сейчас? — Луиза явно не стремится его раззадорить; кажется даже, что она заподозрила какой-то подвох. — У нас будет предостаточно времени завтра.

— Сейчас, только сейчас! — упрямо повторяет Леонард, и слышно, как он дважды хлопает ладонью по подлокотнику кресла. — Разве вы сами меня об этом не просили? Сядьте-ка поближе! Не бойтесь, мой рассказ будет коротким, я не собираюсь вдаваться в подробности.

Теперь он говорит тихо, почти шепотом, словно боится разбудить спящего или больного.

— Так вот Я последовал вашему совету самым точным образом. Раньше, как вы знаете, инициативу проявлял я, а он, напротив, был скрытен, недоверчив и вместе с тем, быть может, старался не упустить момент, когда ему больше не нужно будет прятаться за отговорками и увертками, — ведь хотя он делает все, чтобы этот момент оттянуть, отнюдь не исключено, что он с нетерпением его ждет. Оставаясь все время настороже, он, однако, не ведет себя враждебно. Тем не менее начинать всегда приходится мне, я должен прокладывать дорогу, вести его за собой — и говорить, говорить без умолку, чтобы не разрушилась иллюзия близости, будто бы существующей между нами. Если подчас он и выказывает доброжелательное отношение ко мне, то претворять его во что-то более ощутимое у него нет желания. Вероятно, он считает, что в какой-то степени отдает мне должное уже тем, что удостаивает меня ответом; в моих словах, даже если я несу откровенный вздор — быть может, прежде всего в именно в этих случаях, — он находит нечто успокоительное, позволяющее ему поддерживать видимость диалога и вместе с тем не ставить под угрозу свою безопасность. Так мы и топчемся на месте, скованные страхом и сомнениями, как борцы, не решающиеся броситься друг на друга. И знаете, что всего удивительнее: моя пустопорожняя болтовня изо дня в день укрепляет его позиции; впрочем, именно в этом, как ни странно, и кроется причина моей неудачи.

Итак, я последовал вашему совету. Но чувствовал тревогу, волнение. Легко ли вот так усесться перед ним и не говорить ни слова? Выходит, теперь мы оба должны будем погрузиться в глухое молчание? Помня, что даже задавать вопросы мне удается ценою громадных, хотя вроде бы и непроизвольных усилий, мог ли я не подумать о том, что, целиком полагаясь на него, предоставляя ему самому начать беседу и управлять ее дальнейшим ходом, я взваливаю на себя почти нечеловеческое бремя? Выслушав меня до конца, вы, вероятно, сочтете, что препятствие было вполне преодолимым. Начало, однако, не предвещало ничего хорошего. Он вжался в свое глубокое кресло, и, как бывало уже не раз, тревожно покусывал ногти, застыв в позе, выражавшей если не антипатию, то глубокое недоверие; меня он разглядывал с привычной страдальческой улыбкой, похожей и на мольбу о помощи, и на брезгливый отказ от всякого сочувствия, — но в этот раз как-то особенно пристально, как смотрят на человека, который долго отсутствовал и сильно изменился. Может быть, он догадывался о моей новой тактике, и, еще не зная точно, в чем она заключается, думал, как ей противодействовать. «Ну, что ты там затеял?» — такой немой вопрос я прочитал в его глазах, тотчас же спрятавшихся под опущенными веками. Впрочем, я был так смущен, что почти не смотрел в его сторону. Молчание затягивалось сверх меры, но я переносил его мужественно, стараясь, однако, чтобы в моем поведении не было ничего демонстративного, ничего злонамеренного, и всячески показывая, что не собираюсь подвергать его какому-то испытанию или наказанию. Возможно, как раз в эту минуту, которая пролетела мгновенно, хотя показалась мне бесконечной, мы подступили всего ближе к желанной для него цели. Возможно также, что он, считая эту цель уже достигнутой, захотел в порыве великодушия даровать мне отсрочку. Любопытно: он обратился ко мне почти с теми же словами, что и вы, когда пытались сейчас меня задержать. «Ты выглядишь больным…» — промолвил он вдруг, притворившись, что объясняет перемену, которую внутренне поспешил вменить в заслугу себе, моим временным недомоганием. Я ответил, что мне действительно нездоровится, и это было чистой правдой: я чувствовал себя разбитым, хотя прошел лишь ничтожную часть долгого пути. Днем раньше я не упустил бы крохотного преимущества, какое мне давала эта уступка, и попытался бы вновь завлечь его на нейтральную полосу, где он мог считать себя в безопасности, но меня сковала боязнь впасть в обычное заблуждение и я больше ничего не сказал. Как зацепиться за эту ничего не значащую реплику? И он, со своей стороны, даже если бы хотел, — что он мог бы извлечь из моего лаконичного ответа? Впрочем, его попытка примирения этим и ограничилась. Наши слова, все еще висевшие в воздухе, придали молчанию, разделившему нас, как глубокая пропасть, совершенно иной смысл: теперь оно стало неотвратимой угрозой, силой, враждебной всякому взаимопониманию, всякому, хотя бы и отдаленному, сближению…

Как долго все это продолжалось, не могу сказать. Чего мы ждали? Как именно надеялись выйти из создавшегося положения? Казалось, он старается уловить в моем взгляде нечто сочувственное, ободряющее, и напуган тем, что ничего подобного не находит. Я не шел вперед, но и не отступал. Ему, привыкшему видеть, как мучительно я переживаю любые проявления его отчужденности, теперь самому пришлось всматриваться в скрытное, убийственно-равнодушное лицо, в котором он не мог прочитать даже намека на сострадание, на желание ему помочь. Я в свою очередь сделался для него чем-то абсолютно замкнутым и еще более неприступным, нежели прежде был для меня он. Особенно же больно ему было, я думаю, обнаружить исчезновение моей обычной участливости, моего тайного нетерпения, почувствовать, что я держу его на расстоянии, как если бы вдруг, в беспричинном припадке холодной злобы, решил переложить всю ответственность за наши отношения на его плечи. Возможно, он сердился на меня за то, что в этот раз я посмел схватиться с ним на его собственной территории, где, по его мнению, он был непобедим, но я, со своей стороны, всей душой ненавидел его упрямую привычку отсиживаться в безопасном месте и понимал, что заставлю его просить пощады только в том случае, если буду предельно тверд. Мне очень хотелось отыграться, сделав для него нестерпимым как раз то, что до сих пор было его единственным козырем, и я даже ощутил, по мере того как длилось наше молчание, опрометчивое и безрассудное желание ударить его по лицу или, еще лучше, вцепиться ему в горло, которое он время от времени заслонял ладонями, словно это была самая уязвимая часть его тела, нечто вроде вместилища его смехотворной болезни. Помочь этому страданию, заточенному в немоте, вырваться наружу: пусть оно выразится наконец хоть в чем-нибудь, даже если это будет крик ужаса!

Он явно почувствовал, что над ним нависла физическая угроза, ибо внезапно откинулся всем телом назад, словно уклоняясь от движения невидимой руки. В то же время глаза его слегка сощурились, как если бы, уйдя глубоко в себя, он старался отвести опасность максимальным внутренним напряжением. «Зачем ты меня так мучишь? Чего ты добиваешься?» Эта укоризненная интонация была для него настолько необычной, что сила, помогавшая мне выстоять вплоть до этого мгновения, сразу же меня покинула, и я сухо ответил: «Что ж, я уйду. Расстанусь с тобой навсегда, если ты хочешь…» По-моему, он очень долго пребывал в нерешительности: колебания были для него тем более тягостны, что на этот раз я всем своим видом давал понять, сколь жадно и нетерпеливо жду его слов; так и продолжалось до тех пор, пока он мне не ответил как-то невпопад, без всякой связи (эта его манера порой еще более осложняет наши непростые отношения): «Нет, знаешь ли, я не могу…» Это меня настолько разъярило, что я, не дав ему кончить, закричал: «Так по-твоему, это я могу что-то для тебя сделать?» Злополучная, хотя, быть может, и неизбежная реплика, показавшаяся мне, едва лишь она вырвалась из уст, совершенно бессмысленной и не имеющей никакого отношения к действительности. Он, однако, встретил мои слова веселой улыбкой, еще больше меня взбесившей. У него вновь было такое выражение лица, словно его насильно держат в плену, но при этом, ведя игру куда более искусно, чем я, он улыбался, как если бы принимал происходящее между нами за милую шутку. Весь его облик дышал крайним самодовольством, уверенностью в том, что теперь-то уж он меня сломил. В самом деле, он мог с полным правом гордиться, что побил меня моим же оружием, ибо нельзя было представить себе худшей оплошности с моей стороны, чем эти несколько слов, которые он сумел вытянуть из меня своим лицемерием! Обычно он смотрит в мою сторону лишь тогда, когда я на него не гляжу, а тут уставился с поразительной бесцеремонностью, абсолютно ему не свойственной. Уставился так, как, бывало, вперялся в него я сам, выжимая желанный ответ, — и, точно так же как он в подобные минуты, я чувствовал, что не в состоянии выдержать его взгляд, но тем не менее помнил, что именно сейчас должен наконец его раскусить, добраться до его сути: сейчас или никогда!

Тут, однако, хладнокровие меня совсем покинуло: я вскочил и двинулся на него, задыхаясь от гнева, и, едва лишь крепко схватил его за плечи, он испустил негромкий крик, в котором прозвучал отнюдь не испуг, но торжество, словно перед ним на мгновение с блистательной, слепящей очевидностью обрело плоть нечто, что прежде было неосязаемым; он изучал мое приблизившееся лицо серьезным и почти ласковым взором, заставившим меня сразу же ослабить хватку; но то, что я, склонившись над ним, читал в его глазах, то, что они выражали лучше всяких слов, далеко не исчерпывалось глубочайшим одобрением моего незаурядного поступка, в них была убежденность, что мы наконец доиграли нашу партию, — казалось, луч какого-то света, прежде скрытого, пробудил его сознание от долгого сна. Самым же замечательным было то, что всякая борьба отныне казалась нам беспредметной, ибо я перестал быть его игрушкой, а он больше не был моей жертвой, — мы оказались во власти стихийной силы, изгнавшей наш тайный недуг, развеявшей в прах то, что так долго нас разделяло, то, что делало наши каждодневные попытки сблизиться все более болезненными, наши шансы на успех — все более призрачными. Перемена в наших отношениях казалась мне столь решительной, столь бесповоротной, что, думая о будущем, я уже не ощущал ни страха, ни надежды, — до такой степени мы выпали из течения времени, до такой степени мне была чужда забота о завтрашнем дне.

Он потянул меня за руку, заставляя распрямиться, а потом, окинув взглядом с ног до головы, громко рассмеялся: эта внезапная веселость была самым ярким знаком благосклонности, когда-либо мне дарованной в поощрение и вознаграждение моих стараний. Чувствуя почти животную радость, я присоединился к этому смеху, в котором звучало что-то целомудренное и триумфальное; смеясь, мы праздновали нашу общую победу, являвшую собой как бы оборотную, счастливую сторону всех былых поражений, поочередно нанесенных нами друг другу. Смех беззастенчивый, смех освобождающий, звеневший в комнате и как вызов, и как отказ от вражды, — финальный эпизод испытания, которое на этот раз оказалось невыносимо трудным и жестоким!

Луиза. Итак, произошло нечто исключительное?

Леонард. Невообразимое!

Луиза. Я другое спрашиваю: это и вправду имеет столь большое значение?

Леонард. Во всяком случае, это было именно то, чего я ждал.

Луиза. То, что, по-вашему, и должно было произойти?

Леонард. То, чего ждали мы оба.

Луиза. Не спешите так, не переоценивайте это событие: сейчас оно кажется вам переломным, но со временем может обнаружиться, что истинный его масштаб не так велик! Трудно поверить, что ваши отношения с моим братом в один миг претерпели столь полную и безоговорочную метаморфозу. Некоторые навязчивые идеи слишком сильно влияют на наш рассудок: иной раз принимаешь за действительность то, чего не было и никогда не будет. Вспомните о ваших страхах, вашем недоверии…