Бомарше(Beaumarchais)
Шрифт:
После этих приступов любовной лихорадки, которые новая пассия пыталась использовать с наибольшей выгодой для себя, Бомарше начал испытывать угрызения совести из-за того, что изменил Терезе; он решил пойти на попятную, и г-жа де Годвиль получила следующее послание:
«Двадцать лет тому назад я был милым молодым человеком, иначе говоря, самодовольным юнцом. И если тогда я делал женщин несчастными, при том, что каждая хотела только счастья, то лишь потому, что мне казалось, что в этом огромном саду, коим именуют наш мир, каждый цветок имеет право на внимание ценителя. Увы! Это счастливое время любовных побед уже давно позади! Сейчас я больше нуждаюсь в хозяйке дома, нежели возлюбленной, и женщина, которая ходит по моему дому в белом фартуке и решает все проблемы с прислугой и прачкой, имеет право на мою признательность. В моем чувстве к ней нет ни страсти, ни опьянения, есть всего лишь нежная
Г-жу де Годвиль. уже успевшую привязаться к Бомарше и извлекавшую немалую выгоду из их связи, не устраивала та роль, которую пытайся навязать ей Бомарше; чтобы удержать своего любовника, она пригрозила ему тем, что уедет навсегда.
«Почему вы хотите превратить связь, которая доставляет удовольствие, в мучительный роман? – вопрошал Бомарше в письме от 14 апреля 1777 года. – Воистину вы просто дитя. Фу! Как это некрасиво, плакать, когда можно смеяться, целуясь, или целоваться, смеясь! Разве легкий поцелуй или нежное прикосновение не стоят во сто крат больше мучительных пут любви, повергающей в отчаяние? Я не хочу прикипать к вам сердцем, потому что не могу и не должен этого делать, но вы могли бы внести некоторое приятное разнообразие в монотонное течение жизни, ставшей слишком тяжкой для такого веселого человека, как я. Вы такая же, как все пылкие женщины, которые ни от чего не получают удовольствия, если не владеют этим полностью».
Двумя днями позже он вновь писал своей любовнице, рассуждая о любви и дружбе:
«Люди разного пола не могут быть друзьями… Если мужчина будет честен сам с собой на этот счет, то в своем дружеском отношении к женщине он сразу же почувствует привкус любви, и я не знаю ничего более сперматочивого и возбуждающего желание, чем это. Отсюда я делаю вывод, что мужчина может с чистой совестью обращаться на „ты“ к своему другу женского пола, поскольку этого друга он при любом удобном случае е… Я не стал писать это слово открытым текстом, поскольку знаю, какую осторожность мне следует соблюдать у себя в кабинете…»
Чем дальше, тем труднее цитировать эти письма, изобилующие скабрезностями вперемежку с угрызениями совести:
«Ты, из-за которой я перестал быть честным человеком и которая терпит это лишь из снисходительности, каковую мы проявляем к тем ошибкам, что совершаются по нашей вине, какое доверие можешь ты испытывать к тому, кто обманывает другую, чтобы не обманывать тебя? Уж такова судьба, что одной из двух приходится быть обманутой. Бедняжка, которую беспокойство и страх заставляют проявлять настойчивость и одновременно нагоняют на нее робость, когда она заговаривает со мной и не получает нежного и искреннего ответа на вопрос, что у меня на сердце и люблю ли я ее по-прежнему, эта бедняжка сказала мне: „Друг мой, ты не умеешь лгать, а поскольку ничего мне не отвечаешь, значит, ты виноват передо мной“. И ты хочешь, любимая и жестокая женщина, чтобы я всегда был в разладе с самим собой и краснел перед той, кто верит моему слову! Как я несчастен! И все это из-за тебя».
Г-же де Годвиль совсем не понравились эти нравоучения, тем более что она прекрасно знала, что Бомарше не прекращал интимных отношений с Терезой, отдавая предпочтение любовнице лишь тогда, когда, по его словам, «у жены распускалась роза». Она решила разбить этот союз и подумала, что вернее всего может добиться этого, родив Пьеру Огюстену ребенка. Тот поначалу пришел в восторг от этой идеи, но быстро спохватился:
«Я слишком люблю мать, чтобы заставлять ее рожать, это мое последнее слово. Материнство – суровое испытание, с этим нельзя шутить и нельзя играть судьбой маленького человечка, который не просит нас производить его на свет, чтобы сделать несчастным».
Г-жа де Годвиль пришла в ярость от того, что ей не удалось добиться своего, и устроила Бомарше несколько бурных сцен, а потом попыталась привязать его к себе, всячески балуя и делая маленькие подарки: зажигалка, магическое кольцо и свой миниатюрный портрет, про который он говорил, что «на нем она так же хороша, как в минуты блаженства, хотя сама она считала себя дурнушкой». Свое письмо, в котором он благодарил ее за подарок, он закончил словами: «Знаешь ли ты эти прекрасные стихи? Думаю,
знаешь, но это неважно. Они так явно соотносятся с тем, о чем я тебе говорю, что я не могу удержаться и не повторить их тебе:Однажды, излив ту божественную жидкость,
Что является источником наших наслаждений
и дарит нам жизнь,
Ирис, сочащаяся этой чудесной влагой,
Выглядела так прелестно.
Что Амур воскликнул: „Скорее нарисуйте ее такой
Для моего храма в Пафосе“.
(2 июля 1777 года)».
Их любовная связь достигла апогея:
«Вчера гневное письмо, сегодня нежнейший гимн любви… Ты вся во власти изменчивых чувств, которые не дают тебе покоя, мне не следует искать логику в твоем поведении, а нужно принимать тебя такой, какой посылает мне тебя небо: злюкой или самим очарованием, в зависимости от момента».
Но тут вмешалась нежнейшая Тереза, она защищала свое счастье и хотела вернуть отца Евгении. Бомарше жаловался г-же де Годвиль:
«Сердце готово выскочить у меня из груди, когда я пишу тебе это письмо. Кое-кто, кому я не позволяю входить в мой кабинет, когда работаю, но кто частенько находит предлог, чтобы войти ко мне, застал меня за чтением твоего письма. Я бросил его под стол. „У тебя упало письмо!“ Ничего не отвечая, я наклонился и сунул письмо в тетрадь с деловыми записями, после чего я встал и заходил по комнате, чтобы скрыть краску, бросившуюся мне в лицо. Такое впечатление, что сам дьявол наводит ее на след, и мне редко удается прочесть твои письма так, чтобы мне не помешали. Но что делать? Показать свою ярость – значит разбудить подозрения, которые могут лишь навредить мне, навредить нам».
Подобная осторожность была совсем не по вкусу любовнице. Она хотела единовластно владеть чувствами Бомарше, а кроме того, претендовала на его кошелек; ей вдруг срочно понадобилось 200 или 300 луидоров, то есть, по иронии судьбы, почти столько же, сколько когда-то требовала от Бомарше советница Гёзман. Эти финансовые разборки пришлись на июль 1777 года и охладили пыл влюбленных. Затем чувства вновь взяли верх, поскольку г-жа Годвиль и на этот раз сочла более разумным умерить свои требования. А вскоре она получила от Бомарше такое послание:
«Ты еще не знаешь, что можно написать такое письмо, в котором нежная любовница, обращаясь к своему возлюбленному, с каждой строчкой все больше обнажается. Говоря ему: „Я люблю тебя“ в первой строчке, во второй она вынимает шпильку, а в третьей развязывает ленту; в десятой она распускает шнуровку и, чувствуя нетерпение возлюбленного, желающего увидеть ее всю, в начале второй страницы сбрасывает с себя сорочку. Ты привыкла заниматься любовью только в постели. Но иногда этим весьма приятно заняться на листе бумаги. И если плотские утехи двух любовников не знают того восторга, который, заставляя сметать все препятствия и преодолевать пространство и время, влечет их друг к другу, поскольку жить без этого они уже не могут, то утехи эти ничто. Подумай сама или позволь мне тебе все объяснить, и ты меня не сможешь удержать. Твой триумф – это наслаждение. Разжигать огонь с помощью чернил и бумаги – это твое предназначение, дурочка!»
В течение августа письма Бомарше просто источали сладострастие, для передачи коего он использовал самые что ни на есть откровенные выражения:
«Вчерашнее письмо, сердце мое, было, с позволения сказать, весьма фривольным, и хотя я после трехдневной диеты был не совсем в форме, но все равно почувствовал, как кое-что зашевелилось у меня под столом. „Что же это такое?“ – спросил я себя. Немного чернил на листе бумаги, разве это моя возлюбленная? Нет, но я вижу ее сквозь строчки ее письма в весьма непристойной позе, перебирающей своими ловкими пальчиками так грациозно и нежно, что от этого готов лопнуть пояс одного голландца. Я сейчас расскажу тебе некую историю и должен признаться (не знаю, к стыду своему или к чести), что она не совсем безобидна. Итак, ты напомнила мне одну мою любовницу, порой бывавшую капризной и надменной, но, как и я, обожавшую наслаждение, если не сказать большего. Иногда после ссоры, когда она видела, что я готов в ярости покинуть ее, она бросала мне: „Ну и отлично, убирайся, мне совсем и не нужен любовник, я сама прекрасно со всем справлюсь“ и, продолжая ворчать на меня, она откидывалась на кровати, выставив мне напоказ свои волнующие бедра, и начинала на глазах у меня ласкать своим пальчиком самое прелестное местечко на свете… „Убирайся, – говорила она, – убирайся же!“ Этого я уже выдержать не мог и бросался в ее объятия, а когда потом обессиленный и счастливый лежал на ней, эта хитрюга нежно целовала меня в лоб и приговаривала: „Уж я-то знала, что смогу вас образумить“. Она была права, она действительно знала, что вид получающей наслаждение женщины действует на меня неотразимо.