Борис Рыжий. Дивий Камень

— Вы знали о том, что он пишет стихи?

— Знала, но смутно. Только когда уже поступили в Горный, он сказал: я стану, возможно, гениальным поэтом.

— Это правда, что вы не знали его стихов?

— Ну конечно!.. Каждое утро приходил с новыми стихами и зачитывал их мне в качестве побудки.

В студенческое время у них были крошечные стипендии, хотя Ирина получала повышенную. Кормили родители — его и ее родители.

По образованию они оба стали инженерами-геофизиками с разными специализациями: у него — ядерная геофизика, она ушла в геоинформатику. На их должностях зарплаты были мизерными, система грантов лишь изредка залатывала прорехи.

Ирина на первых порах их союза ходила с ним на поэтические тусовки, в тот же «Горный родник», где после Лобанцева стал главным Юрий Конецкий. Вскоре «поэтическая шушера» (с ней-то он и пил) Ирине надоела, это было взаимно, уральские парнасцы считали ее «пэтэушницей». Он постоянно подрабатывал там и сям: на вахте в институте, сторожем на автостоянке, кем придется и где получится. Это было страшно важно для него, он хотел быть ответственным мужиком. Она трудилась в трех местах и брала работу на дом: занималась оцифровкой компьютерных карт.

По-настоящему точно все сказано здесь, в этих стихах:

Не забухал, а первый раз напился и загулял под «Скорпионс» к её щеке склонился, поцеловал. Чего я ждал? Пощёчины с размаху да по виску, и на её плечо, как бы на плаху, поклал башку. Но понял вдруг, трезвея, цепенея: жизнь вообще и в частности, она меня умнее. А что ещё? А то ещё, что, вопреки злословью, она проста. И если, пьян, с последнею любовью к щеке уста прижал и всё, и взял рукою руку, — она поймёт. И, предвкушая вечную разлуку, не оттолкнёт. («Не забухал, а первый раз напился…», 1998)

Отец вел себя двойственно — тянул в геофизику, подталкивая в поэзию. Выезжая в Москву, Борис Петрович закупал целую партию книг, заказанных сыном. В 1996-м, будучи в Пекине, разыскивал книгу китайской поэзии на китайском языке — Борис попросил: хотел увидеть, как все это выглядит в иероглифической графике.

Отец находил в нем геофизическую жилку, надеясь на его научную карьеру. Борис Петрович дорожил профессией, и когда в семидесятых еще годах его намеревались послать на Кубу с целью налаживания там геофизических дел, он прекратил оформление командировки, саркастически пошутив, что уедет, а геофизику на Урале разгонят. Что все этого только и ждут. Помимо прочего, всегда была некая конкуренция между геофизиками и геологами.

Но сам Борис не видел себя на этом поприще. Ему ничего не стоило сделать что-нибудь ученое — обработать необходимый материал, составить таблицу и проч. Компьютером владел прекрасно (на «антибукеровские» деньги купил компьютер и вышел в Сеть), аспирантуры и помощи отца хватало на имитацию научной карьеры. Было написано 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России. Одна из работ подписана двумя именами — отцом и сыном Рыжими.

Кстати говоря, в интервью «Уральскому рабочему» после получения «Антибукеровской» премии Борис сообщил о том, что свой приз в денежном выражении он потратил на охоту на кабанов в компании Дозморова…

Но пребывание при науке его тяготило, было лишним, явно посторонним. Вставал вопрос: как и на что жить?

Молодость мне много обещала, было мне когда-то двадцать лет. Это было самое начало, я был глуп, и это не секрет. Это, — мне хотелось быть поэтом, но уже не очень, потому, что не заработаешь на этом и цветов не купишь никому. Вот и стал я горным инженером, получил с отличием диплом. Не ходить мне по осенним скверам, виршей не записывать в альбом. В голубом от дыма ресторане слушать голубого скрипача, денежки отсчитывать в кармане, развернув огромные плеча. Так не вышло из меня поэта и уже не выйдет никогда. Господа, что скажете на это? Молча пьют и плачут господа. Пьют и плачут, девок обнимают, снова пьют и всё-таки молчат, головой тонически качают, матом силлабически кричат. («Молодость мне много обещала…», 1997)

Он готов был перенять принцип Ходасевича: «Поэт должен быть литератором». Это подтверждает и С. Гандлевский (предисловие к книге Б. Рыжего «На холодном ветру», 2001):

Стихи Бориса Рыжего имеют прямое отношение к замечательной предельно исповедальной поэтической традиции, образцовый представитель которой, конечно же, Есенин. Хотя язык с трудом поворачивается называть это душераздирающее и самоистребительное занятие заурядным словом «традиция». Кажется, каждый слог такой поэзии сопротивляется литературе и хочет оставаться, прежде всего, жизнью. И, тем не менее, Борис Рыжий считал себя и был литератором, причем искушенным. В последнее свидание мы, в числе прочего, говорили о небезопасности лично для автора подобного рода деятельности. Я, хотя я и старше Бориса Рыжего на 20 с гаком лет, глаз ему не открывал. Он знал, с чем имеет дело.

Его охотно приняли в Союз российских писателей («демократический»); параллельно существовал Союз писателей России («патриотический»), от которого он ездил на столичные состязания; большой разницы между конкурирующими организациями Борис не видел, да ее, кажется, и не было в Екатеринбурге.

Потихоньку началась писательская жизнь. В 1998-м был выезд в Пермь совместно с Дозморовым. Стремительно возобновилось фестивальное (Москва, 1994) знакомство с местным бардом Григорием Данским, вместе выступали во всех смыслах, потом были всяческое общение, обмен стихами, небольшая размолвка, и появилось:

Ты полагаешь, Гриня, ты мой друг единственный, — мечты! Леонтьев, Дозморов и Лузин — вот, Гриня, все мои кенты. («Вы, Нина, думаете, Вы…», 1999)

В итоге же от пермского эпизода осталось лирико-саркастическое стихотворение Рыжего «Поездка» (или «Путешествие», 1998):

Изрядная река вплыла в окно вагона. Щекою прислонясь к вагонному окну, я думал, как ко мне фортуна благосклонна: и заплачу за всех, и некий дар верну. Приехали. Поддав, сонеты прочитали, сплошную похабель оставив на потом. На пароходе в ночь отчалить полагали, но пригласили нас в какой-то важный дом. Там были девочки: Маруся, Роза, Рая. Им тридцать с гаком, все филологи оне. И чёрная река от края и до края на фоне голубом в распахнутом окне. Читали наизусть Виталия Кальпиди. И Дозморов Олег мне говорил: «Борис, тут водка и икра, Кальпиди так Кальпиди. Увы, порочный вкус. Смотри, не матерись». Да я не матерюсь. Белеют пароходы на фоне голубом в распахнутом окне. Олег, я ошалел от водки и свободы, и истина твоя уже открылась мне. За тридцать, ну и что. Кальпиди так Кальпиди. Отменно жить: икра и водка. Только нет, не дай тебе Господь загнуться в сей квартире, где чтут подобный слог и всем за тридцать лет. Под утро я проснусь и сквозь рваньё тумана, тоску и тошноту увижу за окном: изрядная река, её названье — Кама. Белеет пароход на фоне голубом.

Дозморов свидетельствует:

Сейчас я это читаю как очень грустное и пророческое стихотворение. А тогда, когда Боря прочитал мне его на кухне у родителей после нашего возвращения из поездки в Пермь с чтением стихов, я смеялся, потому что Борис поменял нас местами. Это Борис остался в обществе пермских почитателей поэта Кальпиди, а я сбежал, но не потому, что водки было мало, а икры совсем не было, только картошка с луком (почитатели Кальпиди жили небогато), а как раз из-за литературных разногласий. А Боря остался, потому что там было весело, а на Кальпиди ему было наплевать. И я ему потом выговаривал. В стихотворении всё наоборот.

В том же духе прочувствовано посвящение Рыжему Григория Данского:

Если, брат, я умру в Провинции… Это лучше, брат, чем в Освенциме. Обещать не могу, но в принципе, если к этому будет тенденция — не в больнице, тогда в милиции есть кому довести до кондиции. Не милиция, так интеллигенция… А весной здесь почти Венеция. («Венецианская песенка», 1999)

Кейс Верхейл сообщает (письмо мне от 30 ноября 2014 года):