Бородинское поле

отпущу, мол, пока не закончим все работы по маскировке

Москвы. Архитектор должен не только строить здания и

города, но и спасать их от варварского разрушения. Но вот

работы по маскировке столицы в основном закончены. И

Дмитрий Никанорович сказал с досадой в голосе:

– Ну хорошо, не смею больше вас задерживать. Воюйте.

Они шли вдвоем по улице Горького серым октябрьским

днем - плотный, коренастый Никулин и щуплый, по-юношески

стройный стеснительно-сдержанный Олег Остапов.

– А вообще, будь моя воля, я б не пустил архитекторов на

фронт, - резко говорил Дмитрий Никанорович, шагая

энергично, широко. Седеющая обнаженная голова его

приподнята, острый взгляд решительно устремлен туда, где

пики Исторического музея дырявили серый купол неба.

– Почему так, Дмитрий Никанорович? -

полюбопытствовал Олег.

– Мало у нас зодчих. Особенно талантливых. А вы

представляете, сколько работы будет после войны!

Восстановить разрушенные города, строить.
– Он замолчал, в

задумчивости замедлил шаг. - А пожалуй, я скажу об этом

Александру Сергеевичу. Архитекторов надо как-то сберечь, -

решил после некоторой паузы.

– Только не сейчас, Дмитрий Никанорович, не сегодня, - с

наивной поспешностью попросил Олег.
– Вот уйду на фронт -

тогда пожалуйста.

"Мальчишка", - подумал Дмитрий Никанорович и

улыбнулся своим мыслям.

И в самом деле, что-то мальчишеское еще сохранилось в

этом двадцатишестилетнем тихоне: непосредственность,

доверчивость, настойчивость и упрямство.

– Вы и стрелять-то небось не умеете, - уже добродушно

сказал Дмитрий Никанорович, совсем не желая уязвить своего

молодого коллегу.
– Какая от вас польза на фронте?

– Убивать - дело не хитрое. А меня могут в инженерные

части направить. Авось пригожусь. Буду разрушать. А после

войны заново строить. Если, конечно, самого меня какая-

нибудь случайная пуля не разрушит. - Последняя фраза

прозвучала без грустинки, с обычной для него легкой иронией.

Они шли от Моссовета вниз, к Охотному ряду, по правой

стороне вдоль пустыря, тянувшегося до самого телеграфа и

закрытого высоким дощатым забором; говорили о

послевоенном времени так, словно и не начинал Гитлер своего

генерального наступления на Москву. Возле телеграфа

Дмитрий Никанорович приостановился, внимательно

посмотрел на огромнейший плакат "Родина-мать зовет!",

сказал с присущей ему восторженной теплотой:

– А знаете, Олег, какие ассоциации вызывает этот

плакат? - Олег недоуменно промолчал, и Дмитрий

Никанорович сам ответил: - Вспоминается песня Александрова

"Священная война". Да-да, именно она. Это - как набатный

колокол.

Олег ничего не ответил, он не сразу уловил смысл

сказанного, а Дмитрий Никанорович уже продолжал ранее

оборванную мысль:

– После войны многие города придется строить заново. А

ведь вы, Олег, мечтали о комплексной застройке. Я помню ваш

проект нового города. Фантастика, но дерзкая и красивая. Это

хорошо. У нас, Олег Борисович, родилась новая, советская

архитектура. Новый зодчий появился, которому предстоит

строить новые города. И Москву в том числе. Новую Москву.

Наша профессия сугубо мирная. Зодчий - это, как бы вам

сказать, символ мира, что ли... Перед самым началом войны я

отдыхал в санатории "Барвиха" вместе с Алексеем Толстым.

Алексей Николаевич - человек интересный, увлекательный

собеседник и неутомимый спорщик, умный и находчивый.

Однажды мы заспорили, что древнее - искусство или

архитектура? Я утверждал, что конечно же архитектура.

Потому как сначала появился зодчий, а уж потом художник.

Ведь что человеку прежде всего нужно? Пища и кров.

Архитектура - она когда появилась? Как только человек вылез

из пещеры и стал строить примитивную хижину. Алексей

Николаевич перебил меня и как будто подхватил мою мысль.

"Совершенно верно, - говорит, - зодчий появился, как только

человек вышел из пещеры. А художник еще в пещере на

глиняных стенах делал рисунки. До появления архитектора. Но

вы, - говорит, - правы: человеку сначала нужна крыша над

головой, а уж затем - зрелище".

На углу улицы Горького и Охотного они встретили

художника Павла Корина, который в эти тревожные дни также

работал в "ведомстве" главного архитектора Москвы. Корин

шел из Большого театра, где производил реставрационные

работы. Павел Дмитриевич был чем-то очень похож на

Дмитрия Никаноровича, и не только статью, коренастой

осанкой. Было что-то неуловимое, внутреннее, что роднило их.

Сам незаурядный живописец, Дмитрий Никанорович высоко

ценил художника Павла Корина, преклонялся перед его

могучим талантом. Корин же видел в Дмитрии Никаноровиче

большого зодчего, восхищался его неутомимой энергией. Из

построенных им зданий ему больше всех нравился

Концертный зал имени Чайковского. Тепло поздоровавшись,

Дмитрий Никанорович заговорил первым:

– Вот провожаю Олега на фронт. Так сказать, прощальная

прогулка по Москве. Человеку завтра в бой, а мы вот

рассуждаем о том, какие здания будем строить после победы.

Нелогично?

– Нет, почему же, - ответил Корин, и ясные глаза его

лучились любопытством. - Это даже очень интересно. Я

слышал, что рано или поздно, а и к нам, в Москву, придут

заокеанские небоскребы. Что вы на это скажете?

– Зачем заокеанские? - Дмитрий Никанорович резко

тряхнул крупной головой.
– Мы свои построим, в нашем стиле.