Бородинское поле

казалось ему розовым сном, и он боялся пробуждения. Завтра

он уйдет на фронт и запомнит ее вот такой навсегда. Он

пронесет ее образ через войну, она будет сопровождать его

повсюду, и в самый тяжкий, быть может, последний миг она

станет рядом с ним белой лебедушкой.

Олег старался не думать о завтрашнем, о фронте - он

жил сегодняшним днем, вот этими часами, когда он был

вместе с любимым человеком. Ему не хотелось сейчас

видеться ни с кем - ни с родными и друзьями, ни просто со

знакомыми. Сегодня для него весь мир был заключен в ней, в

его Варе. Вчера она рассказала ему о гибели певички Лиды, и

тогда он взял с нее слово, что она пойдет работать сестрой

или санитаркой к его отцу - Борису Всеволодовичу Остапову.

Это хорошо, что они пошли сегодня на концерт,

удивительно хорошо! Варя сказала, что, к ее стыду, она только

второй раз в Колонном зале. Первый раз была в школьные

годы, уже не помнит, по какому случаю, и теперь она заново

открывала для себя дивное чудо русского зодчества. Олег

бывал здесь не один десяток раз, и всегда как-то по-новому

виделось ему гениальное творение Казакова. Оно

неповторимо, как "Война и мир", как "Лебединое озеро", как

поэзия Есенина, которую он обожал. И в этом необыкновенном

зале шел действительно необыкновенный концерт - в столице,

которая стала прифронтовым городом. Необыкновенным было

и то, что в зале сидели люди с оружием, среди них были и

раненые, перевязанные бинтами. Необыкновенной,

преисполненной глубокого символического смысла была и

музыка - увертюра Чайковского "1812 год".

Никогда прежде Варя не испытывала такого

чудодейственного блаженства от музыки. Впервые за всю свою

недолгую жизнь, сидя в зале, незаметно, исподволь, она

погружалась в еще неизвестный, неведомый для нее мир,

сотканный из звуков и мелодий, и мелодии эти всколыхнули в

ней что-то очень сокровенное, хранившееся в недрах души, и

оно, это сокровенное, что долго лежало глубоко на дне, под

спудом, ожидая своего часа, вот теперь всплывало на

поверхность, поднималось горячей, мятежной волной, и оно

было самое главное в жизни. Перед ней проходили милые,

несказанно дорогие картины, но не внешние, а какие-то

глубинные образы, которые нельзя выразить словами, у них

нет названия, потому что слова бессильны, а сами образы не

имеют конкретных очертаний, потому что они выше,

величественней предметного и зримого. В многострунной ткани

мелодичных звуков переплетались и гармонично строились

образы всего самого лучшего и бесценного, что познала она в

этом мире за свои двадцать четыре года. И хотя то, что создал

Чайковский, было посвящено далекой богатырской истории

русского народа, Варино воображение воспринимало его как

нечто вечное и непреходящее, не знающее ни начала ни

конца, как то, что мы иной раз пытаемся выразить одним

объемным и звучным словом - ОТЕЧЕСТВО.

Концерт шел без антракта всего один час и оканчивался

до налета немецкой авиации. На улице было прохладно и

сыро, похоже, что собирался дождь. Но они не ощущали

прохлады. Не в ушах, а в душе Вари продолжала звучать

музыка, то бравурно-богатырская, то тревожно-призывная, то

величаво-торжественная, то трагически-грустная. Музыка то

приглушала, развеивала думы, отдаляла их, то приближала.

– Ты довольна?
– спросил Олег, когда они вышли на улицу.

– Довольна?
– переспросила она, точно удивившись его

вопросу. - Не то слово. У меня сегодня праздник, милый

Олежка. Большой праздник, как это ни странно звучит. Да,

праздник... А завтра... завтра наступят будни, черные будни...

– Не надо так, Варенька... родная, - прошептал он, нежно

сжимая ее руку.
– У нас всегда будет праздник. Вечно. Потому

что ты женщина необыкновенная. Об этом знаю только я, и

больше никто. Нет, конечно же на тебя обращают внимание,

ты нравишься, ты красивая. Это видят все. Но, что ты

прекрасная, знаю я один. Один на всем белом свете. А это

огромное счастье. Ты извини меня, Варенька, я разговорился.

Я тебе никогда прежде не говорил, что ты значишь для меня.

Нет, не то... Я говорил, конечно, мысленно. Ты знаешь,

Варенька, я часто разговариваю с тобой мысленно, и потом

нечаянно иногда срываются только два слова: "Варенька,

родная". Это вслух. И один раз даже при людях, при Дмитрии

Никаноровиче было. Я смутился, а Дмитрий Никанорович

сделал вид, что не обратил внимания.

Она еще нежней прижалась к нему и поцеловала. Она

видела его какую-то юношескую, застенчивую взволнованность

и как-то по-особенному, до боли ощутимо, всем своим

существом поняла, как дорог ей этот человек, самый близкий и

родной в этом тревожном, пылающем в огне, истекающем

кровью мире. И ей почему-то подумалось, что она мало,

недостаточно, не все сделала, чтобы он был счастлив так же,

как счастлива она, Варя, уже не Макарова, а Остапова. Ей

казалось, что и живет она теперь только для него, и следит за

собой, за своей внешностью, только для него. До других ей нет

дела, был бы он доволен ею.

– Олежка, милый, если с тобой что случится, я не

переживу. Без тебя я не представляю себя. Мы - одно целое,

правда, милый? Ты согласен?

Они шли на Красную площадь. Шли и вполголоса

разговаривали, не обращая внимания на редких прохожих,

точно они были одни в этом большом городе. И несли они