Бородинское поле

шедшему прямо на них на небольшой высоте.

– Ха, думаешь, испугалась тебя, такую заразу!
– кричала

Лида, тряся в воздухе лопатой.
– Плевать я на тебя хотела!

Паразит! Ну стреляй, стреляй!

Эта бравада певички смутила Варю.

Варя уже намеревалась бежать вместе со всеми в

укрытие, но при виде невозмутимо стоящей у подножия кургана

Лиды заколебалась, подняла с кирасирской каски свою

кожаную куртку и остановилась у самого монумента. А когда

самолет протарахтел почти над головой, она инстинктивно

шарахнулась к колонне памятника и прижалась к холодному

граниту. Она видела, как из удаляющегося самолета что-то

падало и разлеталось в воздухе белым фейерверком. Точно

стаи чаек, кружились в воздухе листки бумаги и мягко

ложились на Бородинское поле.

– Листовки сбросил, гад!
– услышала Варя Лидии голос.
–

Ишь, мягко стелет. Только мы спать не собираемся.

Одна листовка упала возле постамента, и Варя несмело,

с пугливой предосторожностью подняла ее и прочитала:

"Русские женщины! Бросайте мартышкин труд,

расходитесь по домам, ждите нас и встречайте непобедимую

немецкую армию хлебом-солью. Началось решающее

наступление на Москву. Разгромленная под Вязьмой Красная

Армия не в состоянии сдержать миллион солдат и пятьдесят

тысяч немецких танков. Помните: вы роете не окопы, а могилы

для своих отцов, мужей, сыновей и братьев. Через несколько

дней наши войска пройдут по Красной площади..."

Варя с брезгливостью выпустила из рук листовку. У нее

было такое ощущение, будто она прикоснулась к чему-то

липкому, гадкому, омерзительному. В то же время что-то

тяжелое и тревожное легло на душу и больно сверлило мозг.

"Миллион солдат и пятьдесят тысяч танков... Немцы в Москве,

фашисты на Красной площади. Как это понять? Такое даже

представить невозможно. Это же будет конец. Конец всему,

чем жила, гордилась, во что верила, о чем мечтала. Это

смерть. Рабство - не жизнь. Рабство - позор".

Раздалась команда: "Кончай перекур!" И снова грызли

сырую землю тысячи лопат. Варя работала молча,

погруженная в тревожные, гнетущие думы. Но сосредоточиться

ей мешал звонкий говорок разбитной певички.

– Пугает, грозится. Думает, мы из пугливых, - возмущалась

подвижная пухленькая блондинка с густо накрашенными

губами. Варя восхищалась ее наивной самоуверенностью, и в

то же время ее словоохотливость несколько утомляла, а

иногда и раздражала.

Но вот Лида запела. Запела песенку, только недавно

появившуюся и ставшую неожиданно популярной. В те

суровые дни ее пели и солдаты на фронте, и девчата в тылу,

пели задушевно, вовсе не вникая в наивность слов. Песня

называлась "Синий платочек". У Лиды был хоть и слабый, но

приятный голос. Ее песенка настраивала Варины мысли на

определенный лад - Варя думала об Олеге: послезавтра она

проводит его на фронт, в добровольческий отряд. Простится. И

может, Олег будет воевать вот здесь, на Бородинском поле.

Даже, может, в этом окопе будет лежать с винтовкой или

пулеметом, поджидая фашистов. И вдруг она ужаснулась от

неожиданной мысли: а что, если все произойдет так, как

написано в листовке, - окоп этот станет могилой Олега? Или

еще безусого мальчишки Славика, или Глеба, который - Варя

знала - в эти дни формирует противотанковый артиллерийский

полк?

Продолжая машинально копать землю, она со все

нарастающей тревогой думала, задавая себе вопрос: так что ж

она копает - могилу или крепость, редут? А Лида уже

закончила песню и говорит под руку, словно угадывая Варины

мысли:

– Могилы... Еще чего захотели. Сами и найдут себе вот

тут могилу, как французы. Кто сказал, что история не

повторяется? Враки. История повторяется!

На шоссе появились два легковых автомобиля и

остановились на южной окраине Семеновского. Из машин

вышла группа людей и направилась сразу к бригаде, в которой

работала Варя. Впереди широко шагал полный круглолицый

мужчина в простеньких очках, за ним - генерал, два полковника

и еще трое в штатском. Поздоровались. Женщины прекратили

работу и полукольцом окружили приехавших. По тому, как

почтительно здоровались с подошедшими артисты, Варя

поняла: высокое начальство. Лицо очкастого ей казалось как

будто знакомым. Настойчиво вспоминала: где-то его видела.

Но где? Не вспомнила. А он уже разговаривал с окружившими

его женщинами, спрашивал, как с питанием, с ночлегом.

Сообщил, что здесь, на Можайском рубеже, москвички сегодня

работают последний день. Недоделанное закончат местные

жители.

– А мы, значит, по домам? - бойко и даже как бы с

вызовом сказала Лида и тряхнула в воздухе листовкой.

Очкастый взял у нее листовку и, не читая ее, ответил:

– К сожалению, еще не по домам. Придется снова

поработать на трудовом фронте. Только поближе к Москве.

– Александр Сергеевич, - перебила его уже немолодая,

седовласая женщина, - неужели и здесь его не остановим? На

Бородинском поле? Неужто пустим в Москву? До каких же

пор?..- В Москву не пустим, Елена Захаровна. Остановим и

разобьем, - твердо и очень спокойно ответил Щербаков, и в его

каком-то обыденном негромком голосе прозвучала

уверенность, словно речь шла о чем-то бесповоротно

решенном, что не подлежало никаким сомнениям. Он смело

встретил укоризненный взгляд седовласой женщины, затем, не