Ботаники не сдаются

Нет, я не в курсе. Я и близко, мать твою, не в курсе!

— Не знаю, — отвечаю резче, чем следует, но мне плевать. Я разворачиваюсь, чтобы убраться из университета к чертовой матери. — Но обязательно узнаю!

Она сидит на скамейке возле моего мотоцикла — Умка, сунув руки между колен и повесив плечи. На ней привычный джинсовый комбинезон и кеды. За спиной рюкзак. На тонком плече лежит коса, а глаза так долго смотрят на землю под ногами, что очки сползли на нос.

— Привет.

От звука моего голоса она вскакивает. Хочет что-то сказать, но только несмело выдыхает:

— Здравствуй, Ваня.

Мы не виделись ночь, а смотрим друг на друга так, словно прошел год.

— Почему ты здесь, а не на занятиях?

— Я… я ждала тебя. Хотела поговорить.

— Зачем ждать, Катя, если меня можно легко найти в университете?

— Я подумала, что ты не станешь со мной разговаривать при всех.

Она смотрит не моргая, на лице ни кровинки. Я хочу протянуть руку и коснуться ее щеки… и не могу. Мы стоим, не прикасаясь и не сближаясь, словно между нами пролегло пространство, плотность которого не дает возможности его перешагнуть.

— Почему ты не отвечаешь на звонки?

Она тут же тянется ко мне взглядом полным надежды.

— А ты звонил?

Нет, не звонил, и надежда в голубых глазах гаснет.

— Нет. Но тебе звонил твой куратор.

Она рассеянно хмурится, пробует карманы, но, сообразив, что в них пусто, сжимает ладони в кулаки и опускает их по бокам.

— Кажется, я оставила телефон дома. Не помню. Ваня, — Умка натужно сглатывает, долго всматривается в мое холодное лицо, но заставляет себя сказать: — Там в университете… Все уже знают, да?

— Знают, — вспоминаю своих друзей. — И куда больше меня. С кем ты спорила?

Умка вздыхает. Ей больно говорить, а мне слышать.

— Со Снежаной Крымовой и ее подругами.

— Когда?

— Два месяца назад. Когда столкнула тебя в фонтан.

На следующий вопрос я знаю ответ, но правду хочу услышать от нее.

— На что вы спорили? — голос кажется хриплым и чужим.

— Что наука поможет мне стать твоей девушкой, и ты сам по своему желанию меня поцелуешь. При всех.

— А если нет?

— Тогда я заберу документы и уйду из университета. Совсем.

— Но ты ведь выиграла? Зачем же написала заявление?

Я вижу вспышку удивления в ее глазах и боль, но мы говорим начистоту, и она это понимает. Качает головой, опустив взгляд.

— Мне не нужна такая победа. Когда я соглашалась на спор, я не знала тебя. Я думала, что ты заносчивый и упрямый. И так все и было. Спор произошел в день доклада у Крокотухи, твои одногруппницы меня высмеяли, и во мне взыграла обида. Они были уверены, что мне никогда не выиграть. Ты казался недостижимой целью — популярный парнем, которому по силе влюбить в себя любую девчонку, и совсем меня не замечал. — Умка тихо добавляет: — И никогда бы не заметил, ты сам признался.

— А сейчас?

Она снова поднимает глаза.

— Я давно уже поняла, как ошиблась. Пыталась тебе рассказать, но всякий раз трусила. А потом… потом ты сказал, что не простишь.

— Я не врал, Катя.

Ее лицо словно обжигает пощечина, такая вина и страх отражаются в глазах.

— Я знаю.

— Но ты ждала меня.

— Да, — она кивает. — Я здесь, чтобы попросить прощения и сказать, что приду на Праздник. Я помню, как он важен для тебя и сколько сил ты в это вложил. В конце концов я сама тебя во все втянула и… и, если ты не передумал, я буду ждать. Но если не придешь — пойму. Тебе решать. А потом…

— Что потом?

— Уйду из университета и, наверно, уеду из города. В этом споре я проиграла себе сама.

Мы снова какое-то время молчим, пока она не произносит:

— Ты прав, Воробышек, есть вещи, которые простить нельзя. Извини меня, если сможешь.

Я долго стою и смотрю, как она уходит — худенькая Умка, с косой до талии и рюкзаком за плечами. Мне кажется, что сейчас, окликни я ее, она не услышит, настолько ушла в себя. Да я и сам не сразу уезжаю.

— 54 —

POV Катя

— Катюша, доченька, ну объясни нам с отцом: что происходит? Что с тобой? Последняя неделя — сплошные сюрпризы и один хлеще другого! Мы с папой уже ничего не понимаем.

С родителями сложнее всего. Я люблю их. Всю мою жизнь они были мне первыми друзьями. Я понимаю их беспокойство и знаю, что не могу оставить вопросы без ответа. Не тогда, когда они ходят вокруг меня кругами и встречают с тревогой в глазах. Тихо замирают на пороге комнаты, словно в дом пришел траур. Но сейчас внутри меня все так больно и остро, так натянуто и звенит из последних сил, грозя вот-вот рассыпаться, что душевных сил едва хватает удержать оболочку и попросить:

— Пожалуйста, дайте мне несколько дней и я все объясню.

Умка — их совершенный ребенок. Всегда увлеченный, любопытный, послушный. С ней не надо играть — она сама найдет занятия по душе. Ее не нужно учить — она всегда на шаг впереди и способна усвоить знания лучше любого преподавателя. С ней никогда никаких проблем. Это Светка может хлопнуть дверью, завеяться из дому с друзьями, а потом затискать родителей до полусмерти. Это Лялька может прогуливать уроки, наряжаться неформалом и болеть по шесть раз в год, и всякий раз умирая. Умка себе не может позволить даже простуду.

Так почему ей, такой всезнающей и умной никто не сказал, как может болеть душа?

— Ох, Катя-Катя, — вздыхает Светка, войдя в мою комнату и ласково обняв за плечи. — Чувствую, все обернулось так, как я и боялась. Что, он обо всем узнал, да — Ванька? — сестра гладит меня по голове, но я уже отстраняюсь. Сейчас мне как никогда хочется одиночества. — Вот знаешь, будь я на его месте, — говорит сердито, — я бы лучше вместо того, чтобы обижаться, к окулисту пошла! Это же каким слепцом надо быть, чтобы смотреть в оба и не разглядеть такой подарок! А еще бы и на консультацию к зоологу заглянула!