Боярщина

– Здесь? Ах нет, я не могу, не верьте графу, я боюсь его.

– Но чего же вам опасаться, Анна Павловна? Я при вас неотлучно буду.

– Нет, уедемте, бога ради, уедемте, мне сердце говорит. Вы не знаете графа, он дурной человек, он погубит меня.

– Анна Павловна, вспомните, что вы будете здесь жить для Валерьяна Александрыча, чтобы поскорее выздороветь и ехать к нему... Что если он напишет и станет ждать вас, а вы не сможете ехать?

– Ах, как мне тяжело!
– сказала бедная женщина и закрыла лицо руками.

– Мы останемся здесь недолго... Бог даст, Валерьян Александрыч напишет, мы и поедем. До тех пор я буду беспрестанно около вас.

– Да, будьте, непременно будьте. Я без вас здесь не останусь, не отходите от меня ни на минуту, граф ужасный человек.

Вся эта сцена, с малейшими подробностями, была Иваном Александрычем передана Сапеге, который вывел из нее три результата: во-первых, Савелий привязан к Анне Павловне не простым чувством, во-вторых, Анна Павловна гораздо более любила Эльчанинова, нежели он предполагал, и, наконец, третье, что его самого боятся и не любят. Все это весьма обеспокоило графа.

IX

О переезде Анны Павловны в Каменки точно ворона на хвосте разнесла в тот же почти день по всей Боярщине. "Ай да соколена, - говорили многие, по преимуществу дамы, - не успел еще бросить один, а она уж нашла другого..." "Да ведь она больна, - осмеливались возражать некоторые подобрее, - говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия..." - "Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!" - восклицали им на это. "Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!.." - "Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было", - и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: "Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!" Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну. Помирившись со своей совестью и испытавши удовольствие быть любимою богатым стариком, она решительно испугалась пребывания в доме графа Мановской, которую она считала своей соперницей. Очень естественно, что она навсегда утратит покровительство Сапеги, который оставит и не возьмет ее с собою в Петербург, чего ужасно ей хотелось, - и оставит, наконец, в жертву Мановскому, о котором одна мысль приводила ее в ужас. Под влиянием этих опасений она решилась объясниться с графом и написала к нему письмо, которым умоляла его приехать к ней, но получила холодный ответ, извещающий ее, что граф занят делами и не может быть впредь до свободного времени. Она послала еще письмо, на которое ничего уж ей не отвечали. Видя тщетность писем, что еще более усилило ее опасения, она сама решилась ехать к графу и узнать причину его невнимания.

Между тем, как все это происходило, один только Задор-Мановский, к которому никто не ездил, ничего не знал.

В воздвиженьев день бывает праздник в Могилковском приходе. Михайло Егорыч, впрочем, был дома и обходил свои поля, потом он пришел в комнаты и лег, по обыкновению, в гостиной на диване. Вошла тихими шагами лет двадцати пяти горничная девка в китайчатом капоте и в шелковой косынке, повязанной маленькой головкой, как обыкновенно повязываются купчихи. Это была уже знакомая нам горничная Анны Павловны. Матрена, возведенная в степень ключницы и называемая теперь от дворни Матреною Григорьевною, хотя барин по-прежнему продолжал называть ее Матрешкой. Постоявши немного и видя, что Михайло Егорыч не замечает ее, она кашлянула.

– Кто там?
– спросил Мановский.

– Я, батюшка, - отвечала Матрена.

– Ты?
– повторил Михайло Егорыч.

– Я-с, - отвечала ключница.
– Благодарим покорно за лошадку, прибавила она, подходя и целуя руку барина.

– Ну, что там?

– Ничего, батюшка, молились, таково было много народу! Соседи были, отвечала ключница. Она была, кажется, немного навеселе и, чувствуя желание поговорить, продолжала: - Николай Николаич Симановский с барыней был, Надежда Петровна Карина да еще какой-то барин, я уж и не знаю, в апалетах.

– Да что вы долго? Поди, чай, по деревням ездили?

– Ой, полноте, батюшка, - возразила Матрена, - как это можно, тихо ехали-с, да я и не люблю. Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: "Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте..." Тут только, батюшка, и посидела.

– Только?

– Только-с. Да я бы ведь и тут бы не засиделась, - нечего сказать, дом гребтит, - да разговор такой уж зашел, что нельзя было...

– Какой же?

– Про нашу Анну Павловну, батюшка.

– Про жену?

– Да-с.

– Что ж такое?

– Да изволите видеть, - начала Матрена, вздохнув и приложивши руку к щеке, - тут был графский староста, простой такой, из мужиков. Они, сказать так, с Иринархом Алексеичем приятели большие, так по секрету и сказал ему, а Иринарх Алексеич, как тот уехал, после мне и говорит: "Матрена Григорьевна, где у вас барыня?" А я вот, признаться сказать, перед вами, как перед богом, и говорю: "Что, говорю, не скроешь этого, в Коровине живет".
– "Нет, говорит, коровинского барина и дома нет, уехал в Москву".

– Как в Москву?
– проговорил Мановский, приподымаясь с дивана.

– Да, батюшка, в Москву, а барыня наша уж другой день переехала в Каменки.

Мановский, как бы не могший еще прийти в себя, посмотрел на ключницу каким-то странным взглядом.

– Как в Москву? Как в Каменки?
– повторял он, более и более краснея.

– Да, в Москву, - отвечала Матрена, побледнев в свою очередь.

– Так что ж ты мне, бестия, прежде этого не сказала?
– заревел вдруг Мановский, вскочивши с дивана и опрокинувши при этом круглый стол.

– Батюшка, Михайло Егорыч, лопни мои глаза, сегодня только узнала.

– Заговор! Мошенничество!
– кричал Мановский.
– По праздникам только ездить пьянствовать!..

– Отец мой, Михайло Егорыч, успокойтесь, может, и неправда.

– Пошла вон!.. Уехал! Переехала!.. Старая-то крыса эта! А!.. Это его штуки... его проделки. Уехал!.. Врешь, нагоню, уморю в тюрьме!
– говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему на глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол, в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама. После трех - четырех приемов в спальне не осталось ни одного стекла, и Мановский, видно уже обессилевший, упал на постель. Холодный ветер, пахнувший в разбитые стекла, а может быть, и физическое утомление затушили его горячку. Почти целый час пролежал он, не изменив положения, и, казалось, что-то обдумывал, потом крикнул:

– Эй, кто там!

Вошла опять та же Матрена.

– Вели сейчас лошадей готовить, - проговорил он. Матрена ушла.

Часу в двенадцатом ночи Михайло Егорыч был уже в уездном городе, взял там почтовых лошадей и поскакал в губернский город.

В этот же самый день граф Сапега сидел в своей гостиной и был в очень дурном расположении духа. У него не выходила из головы сцена, происходившая между Савельем и Анной Павловной и пересказанная ему Иваном Александрычем. "Как она любит его!", - думал он и невольно оглянулся на свое прошедшее; ему сделалось горько и как-то совестно за самого себя. Любила ли его хоть раз женщина таким образом! Все было наемное, купленное. Вот теперь он старый холостяк, ему около шестидесяти лет; он, может быть, скоро умрет... Умрет!.. Как это страшно! Да, он чувствует, что силы его час от часу слабеют, и что же он делает? Интригует с одной женщиной и хочет соблазнить другую. На этих печальных мыслях доложили ему о приезде Клеопатры Николаевны.

Граф сделал гримасу, и, когда вдова вошла и подала ему по обыкновению руку, он едва привстал с места.

Клеопатра Николаевна села.

– Извините меня, граф, - начала она, - что я не могла себе отказать в желании видеть вас, хоть вам это и неприятно.

– Напротив, я всегда радуюсь вашему посещению, - возразил Сапега.

– Вы не хотели, однако, исполнить моей просьбы я приехать ко мне, вы даже не хотели отвечать мне, бог с вами!
– проговорила вдова.

– Я не имел времени, - ответил граф, и оба они замолчали на некоторое время.