Боярщина

– Я покуда поеду в коляске.

– Непременно же в коляске, тебе будет спокойнее! А кто с тобой поедет?

– Я думаю взять Николая.

– Возьми Николая, он любит тебя. Позовите ко мне Николая, я попрошу, чтоб он тебе хорошо служил.

Эльчанинов вышел и через несколько минут возвратился вместе с лакеем лет сорока, рябым, но добродушным из лица и с серебряною серьгою в ухе.

– Николай, ты поедешь с барином, успокаивай его и береги, - начала больная.

– Будьте покойны, Анна Павловна, все исправим.

– Ах, как ты счастлив, Николай: ты поедешь с Валером, ты будешь видеть его, ты счастливее меня, Николай.

– Не пожалуемся, господа любят, - отвечал тот.

– Ты будешь беречь Валера, если он сделается болен, ты мне сейчас же напиши, и я тотчас приеду.

– Будьте покойны, Анна Павловна!.. Слава богу, нам не в первый раз.

– А готово ли у вас?

– Коляску вытащили, теперь укладываемся. Какую прикажете, Валерьян Александрыч, на пристяжку? Кучера говорят, что каурая очень шибко хромает.

– Какую хотите, - отвечал Эльчанинов. Ему было невыносимо грустно. Савелий Никандрыч, потрудитесь распорядиться, - прибавил он.

Савелий и Николай вышли.

Анна Павловна обняла Эльчанинова. Он чувствовал, как на лицо его падали горячие ее слезы, как она силилась крепче прижимать его своими слабыми руками. Прошло несколько минут в глубоком и тяжелом молчании.

Вошел Савелий.

– Уж начали запрягать, - сказал он.

– Пора!
– проговорила больная удушливым голосом.
– Собирайся и ты, Валер; что ты наденешь? Одевайся теплее.

Эльчанинов вышел; ему хотелось только одного, чтобы как можно поскорее уехать.

– Проворнее, - сказал он попавшемуся навстречу Николаю, одетому уже в дорожную шинель.

– Готово-с, прикажете подавать?

– Подавайте!

– Люди хотят проститься, Валерьян Александрыч, - присовокупил Николай.

– Посылай!
– произнес с досадою Эльчанинов.

Николай вышел, и вслед за ним вошло человек двенадцать дворовых баб и мужиков.

– Прощайте, батюшка Валерьян Александрыч!
– говорили они, подходя к руке барина.

– Прощайте, прощайте, - повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев теплый дорожный сюртук, он вошел в спальню больной. Анна Павловна сидела на кровати. Савелий стоял у окна в задумчивости.

– Ты совсем?
– сказала больная довольно спокойным голосом.

– Прощай, Анета, до свиданья!
– проговорил Эльчанинов, целуя ее руку.

– Прощай!
– тихо проговорила она.
– Дай мне обнять тебя, я тебя провожу.

– Не делай этого, Анета, ты слаба.

– Позволь мне хоть проводить тебя, дай мне руку.
– И она встала, опираясь на руку Эльчанинова.

– Прощайте, Савелий Никандрыч, - говорил тот, подавая свободную руку приятелю.

– Прощайте, Валерьян Александрыч, - отвечал Савелий, крепко сжав руку друга.

Они поцеловались, и все трое вышли в залу.

– Постой, - сказала Анна Павловна, как бы вспомнив что-то, - ты будешь писать ко мне?

– Буду, друг мой!

– А часто ли?

– Часто.

– Пиши два раза в неделю, непременно пиши. Теперь благослови меня.

Эльчанинов перекрестил ее.

– Прощай, Анета, останься здесь, ты слаба.

– Я провожу тебя на крыльцо.

– Анна Павловна хотела идти, но силы ее совершенно оставили.

– Не могу... Прощай!
– произнесла она и уж в беспамятстве обхватила Эльчанинова за стан.

– Примите ее, - сказал Эльчанинов, разводя ее холодные руки, и, почти бегом выбежав на крыльцо, вскочил в коляску.

– Пошел скорее в Каменки!
– крикнул он.

Кучер ударил по лошадям, и коляска с шумом выехала в поле. Эльчанинову стало легче; как бы тяжелое бремя спало у него с души; минута расставанья была скорей досадна ему, чем тяжела.

"Как эти женщины слабы!
– думал он.
– Я люблю ее не меньше, да что ж такое? Так необходимо, и я повинуюсь". Размышляя таким образом, он мало-помалу погрузился в мечты о будущем. Впрочем, надо отдать справедливость, что он выехал из своей усадьбы с твердым намерением выписать Анну Павловну при первой возможности.

Между тем граф только что еще проснулся и сидел в своем кабинете.

– А! Вы уж совсем!
– сказал он, увидя входящего Эльчанинова в дорожном платье.
– Исправны. Присядьте. Как здоровье Анны Павловны? Как она вас отпустила?

– Не спрашивайте лучше, ваше сиятельство, одна только неизбежная необходимость заставила меня не отказаться от моего намерения, - отвечал Эльчанинов.

– Честь вашей воле! Это прекрасно в молодом человеке. Поверьте, все к лучшему! Вам надобны теперь письма и деньги.

С этим словом граф подошел к письменному столу и начал писать. Через полчаса он вручил Эльчанинову четыре пакета и 200 рублей серебром.

– Извините, что мало, - сказал он, подавая деньги, - там, по письму, вы можете, в случае нужды, адресоваться к моему поверенному.

Эльчанинов встал и начал раскланиваться.

– Прощайте, милый друг, - говорил граф, обнимая молодого человека, - не забывайте меня, пишите; могу ли я бывать у Анны Павловны?

– Граф! Я вас хотел просить об этом. Позвольте мне предоставить ее в полное ваше покровительство. Вы один, может быть, в целом мире...

– Все будет хорошо! Все будет хорошо!
– говорил старик, еще раз обнимая Эльчанинова, и, когда тот, в последний раз раскланявшись, вышел из кабинета, граф опять сел на свое канапе и задумался. Потом, как бы вспомнив что-то, нехотя позвонил.

В кабинет вошел камердинер в модном синем фраке.

– Какой сегодня день?

– Четверг, ваше сиятельство.

– А когда почта в Петербург?

– Сегодняшний день, ваше сиятельство.

– Вели приготовить верхового в город.

Камердинер вышел. Граф снова подошел к бюро и начал лениво писать:

"Любезный Федор Петрович!

К тебе явится с моими письмами, от 5 сентября, молодой человек Эльчанинов. Он мне здесь мешает, затяни его в Петербурге, и для того, или приищи ему службу повидней и потрудней, но он вряд ли к этому способен, а потому выдавай ему денег понемногу, чтобы было ему на что фланерствовать. Сведи его непременно с Надей. Скажи ей от меня, чтобы она занялась им, я ей заплачу; а главное, чтобы она вызвала его на переписку, и письма его к ней пришли ко мне. Надеюсь, что исполнишь.