Братоубийцы

Учитель засунул руку под подушку, достал измятую тетрадку, которую ему принес вчера тайком Стратис, солдат. «Мне поручил Леонидас передать ее тебе, учитель. Ты, говорит, знаешь, кому ее отослать», – сказал Стратис. Глаза его наполнились слезами, он смутился и ушел.

Учитель покачал головой. «Ушел и он, – пробормотал он, – жалко ребят. Не за великую идею погибают». Леонидас был его дальним родственником по матери, что была родом с Наксоса. Иногда он тайком приходил к нему, и они беседовали. Еще зеленый, не оперился, в голове одни мечты. Любил он девушку, говорил о ней и краснел. Она тоже была студенткой. И в первый день, когда они познакомились, отправились в поход за город и носились там, как новорожденные козлята. Нежная зеленая травка, пахло сосной и горячими камнями, цвел миндаль, уже прилетели первые ласточки. В полдень, когда стояла сильная жара, расстегнула девушка блузку, и между двух древних колонн показалось прохладное многогрудое лоно, вечная любовь человека – море. Как таинственны юность, любовь и море – эти три прекрасные сестры Хариты! С той минуты, как увидел он море между колонн, держа в своей руке руку не знакомой ему до вчерашнего дня девушки, почувствовал он, что и его сердце, и трава, и море, и вечность – одно. Получила смысл его жизнь; он взглянул вокруг себя и увидел удивительный новый мир: порхали огромные – больше ладони – бабочки; земля издавала аромат жаркой плоти, бедра гор маняще сверкали, словно женское лоно.

Полистал учитель измятую тетрадку, и руки его задрожали: словно приподняли камень со свежей могилы. Только позавчера пробила ему сердце пуля, и он повалился на землю, к ногам Стратиса. И тот взвалил его на спину, чтобы не достался партизанам, и отнес его в Кастелос. И его похоронили. Только и успел достать из-за пазухи тетрадку и передать ее Стратису.

Почерк мелкий – где ручкой, где карандашом. Иногда буквы почти не видны, расплылись, точно капнула на них слеза; несколько страниц залиты кровью.

Поднял учитель голову.

– Жена, – сказал он, – если кто постучится, не открывай.

VII

.

25 января. Сегодня утром мы нашли у ущелья трёх замерзших солдат. Ноги торчали из-под снега, поэтому мы их и обнаружили. С ними был один партизан, в летнем хаки, без куртки, босой. Он был ранен в ноги и тащился вместе с солдатами. И все четверо, крепко обнявшись, прижимались друг к другу, чтобы согреться.

29 января. Любимая моя, сегодня ночью я видел самый удивительный и несуразный сон, какой когда-либо мне снился. Я не могу понять, что он значит, но сердце у меня все еще не на месте. Представляешь, мне снилось, что я был маленькой рыбкой и рыбка эта кричала.

Я как будто бы был в море, глубоко под водой, и слышал, как какая-то мелкая рыбёшка, вся исполненная гнева, кричала что-то Богу. Я видел, как она разевала рот; я не слышал ни звука, но понимал, что она говорит, как понимают немых, и ее слова, полные гнева, вспыхивали в моем мозгу. Она в ярости щетинила свои слабенькие плавники и кричала Богу: «Тебе следовало бы давать силу тем, кто прав, а не тем, кто неправ. Вот тогда Ты Бог!». Наверное, ее обидела большая рыба, и она взбунтовалась и упрекала Бога. А Бог ей отвечал, но я не слышал ни голоса, ни слов. Я видел только, как время от времени над рыбешкой вскипала и пенилась вода, и тогда ее волчком вертело в водовороте. Но только успокаивалась вода, как рыбёшка снова поднимала голову, и я слышал те же слова в мозгу: «Тебе следовало бы давать силу тем, кто прав, а не тем, кто неправ. Вот тогда Ты Бог!»

Марио, любимая, если мне долго еще придется пробыть в этих диких горах, я тронусь. Мне надо думать о тебе, моя Марио, думать и день и ночь, чтобы не сойти с ума.

1 февраля. Сегодня весь день я был с тобой, Марио. Весь день я вдыхал неуловимый сладкий аромат, будто расцвел во мне миндаль. Как в тот день, помнишь, год тому назад? 1 февраля? Когда я впервые тебя встретил! Помнишь, мы отправились в Суний посмотреть на храм Посейдона? Мы взяли с собой немного хлеба, много-много апельсинов и Гомера. Цвел миндаль; земля была покрыта нежной молодой травой; новорожденные козлята прыгали по теплой земле, и сосны – ты помнишь? – благоухали, словно мёд. А над нами в высоте стояло солнце и согревало нас. Две маленькие счастливые букашки бродили среди камней, а Гелиос-отец взирал сверху и любовался нами.

На тебе была розовая весенняя блузка и белый бархатный берет, из-под него выбивались два непокорных локона, игравшие на ветру. Мы шли быстро-быстро. Каким молодым, каким девственным был мир, какими зелеными были деревья, каким голубым – небо, полное любви! Как я состарился за один год! Тогда не было в моей жизни еще ни одного убитого, а теперь горы трупов, и я сижу на них, и сердце у меня окаменело. Помнишь, мы говорили о Гомере, и нас раскачивали, будто волны, его бессмертные стихи. Какое это было счастье! Вдруг ожило в моем сердце Священное Писание, Ветхий Завет нашей расы – Гомер. Мы чувствовали, как великая песнь входит в нас, как смеется она и рокочет, будто море. Среброногая Фетида выходила из священного Средиземного моря, держа в руках сверкающие – медь, золото, божественный чекан, – новые, только что из рук Бога, доспехи для своего сына. Что за украшения нанес на них своим мудрым искусством хромоногий бог! И мы держались за руки, и, стоя под соснами, в потоках весеннего солнца Аттики, глядя в море, громко, во весь голос, читали божественные строки:

И вначале работал он щит и огромный, и крепкий,

Весь украшая изящно; кругом его вывел он обод

Белый, блестящий, тройной; и приделал ремень серебристый.

Щит из пяти составил листов и на круге обширном

Множество дивного бог по замыслам творческим сделал.

Там представил он землю, представил и небо, и море,

Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц,

Все прекрасные звезды, какими венчается небо:

Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона,

Арктос, сынами земными еще колесницей зовомый;

Там он всегда обращается, вечно блюдет Ориона

И единый чуждается мыться в волнах Океана.

Там же два града представил он ясноречивых народов:

В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись.

Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске,

Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают.

Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются

Лир и свирелей веселые звуки; почтенные жены

Смотрят на них и дивуются, стоя на крыльцах воротных.

Помнишь, мы без устали повторяли вновь и вновь бессмертные строки древнего нашего Деда. Мы смотрели, как мощным потоком вливались они в море и терялись в нем. Любимая моя, какой прекрасной, какой простой и доброй могла бы стать жизнь! Год назад, в тот бессмертный день, я был с тобой, и сердце мое переполняла любовь к последней букашке, а теперь я, тот с самый я – в эпирских горах, с винтовкой в руках, и убиваю людей! Нет, нет, мы еще не имеем права называться людьми.

Мы перестали быть обезьянами, но еще не стали людьми, мы на полпути... И все же мое сердце тает от любви, Марио, и цветет, как миндаль. Оно помнит Гомера и знает, что такое человек и вечность.

2 февраля. Я проснулся – во мне еще цвел миндаль, а кровь ритмично билась, выпевая мелодию, полную радости, печали и тоски по прошлому – это было твое имя, Марио. Оно парило, кружилось и взмывало, словно чайка в море. Ах, если бы у меня было время, время и силы! Переложить эту ритмичную мелодию в слова, в ударные и безударные слоги – в стихи! Ах, если бы нас оставили в покое на сегодняшний день, и я бы взял в руки клочок бумаги и карандаш!

Но труба протрубила тревогу, мы схватили винтовки. Это партизаны высунули нос с Эторахи, где они сколько месяцев сидели, окопавшись, а мы не могли выманить их оттуда. И вот опять надо убивать и гибнуть! Сейчас, когда я тебе пишу, уже ночь; мы вернулись измученные, в крови. Снова погибло немало народу – и у них, и у нас. И ничего мы не добились, ни мы, ни они. Зря пролилась кровь...

Мы читали у Гомера, как шли в бой, как получали раны и испускали дух ахейцы и троянцы – и, читая, испытывали какую-то возвышенную радость: окрылялся ум, ликовало сердце – потому что Великий Творец взял резню и побоище и сделал из них песнь. Словно то были не люди, убивающие друг друга, а облака, не испытывающие боли, облака в человеческом облике, и сражались они, играя, в бессмертном воздухе, и льющаяся кровь была не кровь, а нежные розовые краски заката. В поэзии человек и облако, смерть и бессмертие – одно. Но когда разражается война внизу, на земле, а воин – живой человек с мясом, костьми, волосами и душой, тогда война – ужас и содрогание, любимая! Ты идешь в бой и говоришь: «Я не паду, я сохраню свою человеческую сущность и среди кровавого побоища, я ни к кому не испытываю ненависти, я иду в бой с человеческим сердцем». Но стоит тебе только почувствовать, что жизнь твоя в опасности и тебя хотят убить, как откуда-то, из темной глубины утробы, вырывается что-то жуткое, волосатое, древний предок, скрывавшийся в тебе и о котором ты даже не подозревал. И у тебя уже не человеческое лицо, ты скалишь клыки, как горилла, а мозг превращается в окровавленный клок шерсти. И ты орешь: «Вперед! Давай, ребята! Бей их!». И крик этот, вырывающийся из твоего рта, не твой; не может быть твоим это не крик человека, даже не полуобезьяны (она давно в ужасе бежала), это крик того, кто вырвался из тебя, не древнего отца даже, а деда –гориллы.