Братоубийцы

Старый рыбак посмотрел на отца Янароса довольный: угадал его изумление.

– Вот так работает Бог, батюшка, – сказал он. – А ты что думал? Вы, образованные, говорите, что Бог – это идея, что-то диковинное. Кто его разберет? Другие – что это старик на облаке, Его даже так и рисуют. А Он – ни то и ни другое! Он – гончарный круг, вот как тот, что у моего брата. А мы – глина. Вертится круг без остановки, вертится, несется над нами, захватывает глину и делает то, что захочет: кувшины, жбаны, плошки, горшки, светильники. Одни носят воду, другие – вино и мед, третьи варят еду или освещают дом. Вот так делает Бог людей! А если мы разобьемся, какое Ему до этого дело? Он знай себе вертится, вертится и делает новые горшки, и даже не обернется на нас взглянуть. Что Ему до нас?

– Но зачем все это? – спросил священник, искушая рыбака. –Зачем Он вообще нас делает? И раз Он меня сделал, зачем Ему меня разбивать? Я не хочу!

– Ха-ха. Он, видите ли, не хочет! – сказал старик и сухо, насмешливо хохотнул. И, помолчав, прибавил, – А кто нас спрашивает, батюшка?!

Отец Янарос сидел с закрытыми глазами и видел тот далекий морской берег, весь в солнечном свете, и слышал так отчетливо, так ясно слова старого рыбака. А может быть, и прав был тот неграмотный старик? Может быть, и правда Бог начинает сперва с живота человека, там пускает корни, а потом потихоньку-потихоньку поднимается вверх? Поднимается и овладевает сердцем, а потом мозгом, а потом вздымается над головой? И партизаны эти, что берут за основу земное, – может быть, они правы? Сперва насытиться, не голодать; сперва пусть корни приживутся в грязи, а уж потом зацветет дерево, для чего нужен навоз? Чтобы он стал мёдом и сочной мякотью плода. Итак, благословен навоз и человеческое брюхо!

Вот таким – смятенным, в окружении Христов и антихристов – застал его деревенский глашатай Кириакос. Кто-то опять умирает за колючей проволокой, надо идти его причастить. Встал отец Янарос, потянулся: болели у него колени, поясница, все суставы. «Стар я стал, – подумал он, – стар, а так еще ничего и не решил», – и повернулся к глашатаю:

– До каких пор, Кириакос, – спросил он, – до каких пор?

– Не понимаю я, батюшка, – ответил тот растерянно.

– До каких пор будет распинаться Христос?

Кириакос пожал плечами.

– А ты не спросишь, батюшка, до каких пор Он будет воскресать? До каких пор...

Отец Янарос не ответил. Он вошел в алтарь, взял дароносицу, накрыл ее вишневым бархатом и вышел на дорогу. За деревней, в яме, обнесенной колючей проволокой, находилось около пятидесяти стариков и женщин, которых согнал сюда капитан, оборонявший деревню, за то, что мужья и сыновья их были в партизанах. Они стояли в яме, худые, как скелеты, тесно прижавшись друг к другу, а у мужчин на лбу было выжжено раскаленным железом: ПРЕДАТЕЛЬ.

Торопливо шел отец Янарос по улочкам Кастелоса, высоко вздымая дароносицу. Шел и сегодня причащать умирающего. И так –каждый день, а то и по многу раз на день шел он, неся Тело и Кровь Христовы, чтобы помочь людям взглянуть в лицо смерти. И они умирали и освобождались от страданий, но отец Янарос нес в себе их последние, полные муки, слова, их последний, полный ужаса, взгляд, и отдыха не было у него: все еще бились в нём в предсмертной агонии эти умершие.

Шел отец Янарос, а капитан тем временем ходил взад и вперед медленными тяжелыми шагами вдоль колючей проволоки. Невысокого роста, худощавый, загорелый до черноты, с глубоким шрамом на правой руке, с колючими бровями; сверкали из-под бровей маленькие круглые глазки, как у ежа. Ходил он взад и вперед, тяжело ступая на пятки, покусывал усы, подолгу рассматривая каждого заключенного. Глаза его, брови, губы – всё излучало угрозу, и он хлопал себя хлыстом по высоким стоптанным сапогам.

– Предатели! – рычал он, яростно грызя усы. – Предатели, подлецы, продажные шкуры!

Низкорослый солдатик с подстриженными усами незаметно повернулся к своему соседу:

– Слышишь, Аврамикос, что я тебе скажу? Приснились мне красные маки. Опять, значит, сегодня кровь будет. И что с нами будет, а, Левис? Что ты скажешь?

Левис – лицо болезненное, желтое; губы узкие, злые; волосы и усы цвета спелой кукурузы – ехидно захихикал.

– Сколько раз тебе говорить, Панос? С таким сволочным Богом у нас одна только надежда осталась – на сатану. Сегодня он правит миром! Тут поневоле ему свечу поставишь. А что ваш Христос: съест пощечину – и другую щеку подставит, не сыт. Или наш Иегова: съест человека – и облизнется, тоже не сыт! Нет, ничего путного мы от них не дождемся. И я, стало быть, показываю кукиш небу и поклонюсь, Вельзевул, твоим рогам!

Левиса этого взяли в Салониках нацисты и отправили в Дахау играть на скрипке. Потому что вышел приказ, чтобы евреи шли в крематорий под музыку. И Левис стоял у ворот крематория и играл тем, кто шел в печь, на скрипке. С тех пор осталась одна только радость у этого еврея – видеть, как льется кровь.

Панос содрогнулся от его слов: он уже видел перед собою Вельзевула с рогами, и волосы у него встали дыбом. Повернулся за помощью к соседу.

– А ты, Bacoс, что скажешь? Ты слышал, что говорит Аврамикос?

Не слышал ничего бедолага Васос. Не до этого ему! Мыслями он далеко отсюда, думает о своем бедном доме, о четырёх незамужних сестрах. Гнулся он в дугу, чтобы заработать им на приданое. Работал, работал, а до сих пор не удалось даже старшую, Аристею, замуж выдать.

– Что? – спросил он товарища. – Я не слышал.

Те двое расхохотались.

– Думает о сестрах, бедняга! – сказали они и повернулись к другому солдату – худому, с острым мышиным лицом.

– Ну, а ты, Стратис? Что молчишь? Молви хоть словечко, а то три дня как вода в рот набрал.

– Не хочу я разговаривать, – проворчал Стратис. – Черт бы вас всех побрал!

– Все еще не может переварить смерть своего дружка Леонидаса, – сказал Левис и снова захихикал. – Эй, Стратис, бедняжка! Ушел он, ушел и больше не вернется. Чего и нам желаю!

Слеза прокатилась по щеке Стратиса, он отвернулся, ничего не сказав. Подошел сержант.

– Разболтались, дурачье! – сказал он зло. – Сейчас придет поп причащать. Чтоб ни звука!

– А я еврей, – пробормотал Левис, потирая руки. – Меня это не касается.

В конце дороги показался отец Янарос; он нес обеими руками прямо перед собой дароносицу – гордо, словно нес знамя и шел на бой. Он был с непокрытой головой; седые волосы рассыпались по плечам, башмаки громка стучали по камням, как лошадиные копыта. чувствовал как от дароносицы расходится по его рукам, плечам, по всему его старческому телу какая-то невидимая неистовая сила – сила, с которой он не сможет совладать, вот-вот зашатается и рухнет на камни.

Заключенные издали узнали его – и глаза их заблестели. От этой Чаши зависели теперь все их надежды. От Тела и Крови, которые находились в Ней... Откуда еще ждать им спасения? От людей? Но до сих пор люди мучили и убивали их. Остается только Он – Христос. А если не увидят спасения и от Него, пусть проклят будет час, когда они родились, пусть будут прокляты руки, сотворившие такой мир.

Священник был уже близко, когда женщина, кормившая грудью, подняла высоко над колючей проволокой своего младенца. Она была желтая, как лимон.

– Воды! – закричала она, – Воды! Ради Бога, воды!

Какой-то старик протянул исхудавшую костлявую руку. Капитан остановился.

– Чего ты хочешь? – проворчал он.

– Свободы, – прерывающимся голосом ответил старик.

– Молчать! Твой сын у предателей!

– Свободы... – бормотал старик тихо, умоляюще, словно просил о куске хлеба.