Брайтон-Бич опера

ДОЛЖКИ И КОРЕШКИ

— Всё на свете от бабок, — говорит Вадим. — Бабасов, бабулек, бабочек драгоценных и ненаглядных. Красных, синих, бордовых, серо-буро-малиновых. В последнее время в основном зелёных. С президентами покойными или с другой какой мертвечиной типа тринадцатиэтажных пирамид и всевидящего ока великого архитектора. От денег, короче говоря, чтобы им всем до последнего юаня и тугрика сгореть и рассеяться пеплом бесследно.

— Не знаю, — говорю я. — По-моему, всё па свете от любви.

— От любви к деньгам, — говорит Алик.

— Любви без денег вообще не бывает, — говорит Вадим. — Ладно, мужики, давайте за Вовку выпьем. Земля ему, как водится, пухом. Сколько бабла этого через его руки прошло, а с собой ни единого центика не взял. Там эта свободно конвертируемая валюта, говорят, не в ходу.

Мы сидим в принадлежащем Вадиму и его жене Наде ресторане «Эдем», какую-то часть которого они год назад продали Зарецким. Место это популярное, но сейчас раннее утро, и ресторан пуст. Кроме нас троих, тут и нет никого. Даже официанты ещё не пришли.

— Много он тебе должен остался? — спрашивает Алик, после того как мы выпиваем, не чокаясь и не закусывая. Четвёртый фужер, до краёв наполненный водкой и покрытый кусочком чёрного хлеба, стоит на столе нетронутый.

— Что значит много? — говорит Вадим. — Для одного сто тысяч — мелочовка, а для другого трюльпик — состояние. Мне Надя говорила, чтобы я ему не давал ничего. Корешам в долг давать — гиблое дело. Попросишь вернуть — обижаются. Не напоминаешь — говорят: дай ещё. Самое неприятное — это когда люди думают, что у тебя бабок немеряно. причём хитро так вопрос ставят. Говорят: ты не знаешь никого, кто мог бы мне тысяч шестьдесят одолжить? Что это значит, спрашивается? Что это за постановка вопроса?

— Шестьдесят штук? — с явным недоверием в голосе переспрашиваю я. — Крутой ты Вадик. Крутой, как американские горки на Кони-Айленде. Неужели дал?

— Тебе хорошо смеяться, — говорит Вадим. — Ты сам за всю жизнь ничего крупнее двадцатидолларовой купюры в руках не держал, и все это знают.

— К сожалению, — говорю я, — не все.

— Не придумывай, — говорит Алик. — Кто, например, не знает? Разве что кто-нибудь, кто только вчера с тобой познакомился.

— Нет, серьёзно, — говорю я. — Если просит человек, значит, ему нужно, наверное.

— А кому не нужно? — говорит Алик. — Ты знаешь таких, кому деньги не нужны? Я не знаю. А в этом деле настоящие виртуозы есть. Почище спиваковских. Просит, например, у тебя человек двести баксов на неделю. За квартиру заплатить или жрачкой закупиться. Семья голодает. Холодильник пустой. Или машина сломалась. Или ещё что-нибудь столь же душераздирающее и оригинальное. Через месяц звонит, говорит: хочу долг отдать. Ничего себе, думаешь, остались же ещё на земле честные люди. А он приезжает, достает стольник мятый из кармана. Вот, говорит, сейчас больше нету пока. И что получается? Вроде он уже отдал половину, и напоминать неудобно. А сто долларов твои при этом того — улетели, как перелётные птицы, в теплые края, где никогда не заходит солнце и откуда нет возврата. Махнули крылышком тебе на прощание, прокрякали песню свою лебединую и улетели навсегда.

— Я один раз напомнил всего, — говорю я. — Приятель был у нас. Штуку занял. У него действительно полные кренделя были. Ну, никак не откажешь. Так он после этого вообще исчез. С концами. Случайно встретились на улице. Как ни в чем не бывало: привет — привет. Я помялся немного. Неудобно напоминать. Но штука всё-таки — не два рубля. Выдавил из себя что-то нечленораздельное. А он мне говорит: «Так вы же богатые, а я бедный». Представляете? Это мы-то богатые? Он что, не знает, как Татьяна работает? Каким трудом каторжным всё это достается?

— Не переживай, Лёшка, — говорит Алик. — В этой истории большие плюсы есть.

— Это какие же, например? — говорю я, заметно мрачнея. Мысли о том, сколько всего можно было бы купить на эту тысячу, окончательно портят мне настроение.

— Во-первых, болыше оп у тебя никогда ничего не попросит, — говорит Алик. — Что само по себе уже неплохо. А во-вторых, давая в долг, мы избавляемся от ненужных нам по жизни персонажей. Производим, так сказать, искусственный отбор и селекцию, в результате которой рядом с нами остаются только самые приятные и симпатичные люди.

— Это те, кто у нас ни разу ничего не одолжил, что ли? — говорю я.

— Дороговатая штука, эта твоя селекция, — говорит Вадим. — Не проще ли послать?

— Всех не пошлёшь, — говорит Алик. — На почтовых расходах разоришься.

— И вообще, — говорю я. — Никогда не знаешь, каким боком жизнь повернётся. Даже самый милый человек может вдруг в такую передрягу попасть, что из наиприятнейших и наисимпатичнейших тут же перепрыгнет прямо в разряд самых отвратительных. Кого уже и вовсе никогда видеть не хочется.

— Ладно, можно подумать, ты не одалживал денег никогда, — говорит Вадим.

— Никогда, — говорю я. — С детства усвоил, что берешь чужие и на время, а отдавать приходится свои и навсегда.

— И не просил никогда ни о чём? — спрашивает Алик.

— При чём тут это? — говорю я. — Дружеская услуга — это не деньги.

— В Америке всё деньги, — говорит Вадим. — И вообще, ты же верующий вроде. Ты каждый день должен с «Отче наш» начинать. А там прямо сказано: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Или для тебя это не указ?

— Ну что ты прицепился к нему? — говорит Алик. — Давайте лучше накатим ещё разок.

— Нет, я не могу, — говорю я. — Мне сегодня ещё в Кеннеди ехать. Родственников встречать. Поедешь со мной? Тебе же всё равно делать нечего.

— Вот видишь, — говорит Вадим. — все вы одинаковые. Ты не можешь честно попросить, чтобы он тебя подвёз. Так же как Вовка не мог просто, по-человечески попросить денег в долг. Это вам, так сказать, западло.

— Что ты, кстати, с этим теперь делать-то будешь? — говорит Алик. — Неужели с Ларисы требовать? У неё по-любому нет ни копейки. Она и без тебя всем кругом должна.

— Не валяй дурака, — говорит Вадим. — Неужели ты думаешь, что я ему мог шестьдесят штук дать? Плохо же ты обо мне думаешь. Или, наоборот, хорошо слишком?

В Кеннеди мы едем втроём, забрав по пути с работы Татьяну. Слава богу, у Алика «Suburban» огромный, потому что родственников моих, которых нам предстоит встречать, целых четыре человека. Мой троюродный брат Илья Шварц, его жена Нина и двое их сыновей — Дима и Саша. С Илюшей мы, можно считать, вместе выросли. Наши мамы, приходящиеся друг другу кузинами, родили нас с промежутком в 4 месяца, и поэтому с самого раннего детства наши жизни развивались не просто параллельно, но и полностью совпадая, как тогда говорили, по фазам. В раннем детстве мы вместе ездили на дачу — то в пресловутую Малаховку, то в не менее пресловутое Кратово. Потом одновременно пошли в школу — только я во французскую, а он — в английскую. Потом одновременно поступили в институт: я — в педагогический на факультет иностранных языков, а он — туда же, только на исторический. Близкой дружбы у нас с ним никогда не было, но мы постоянно пересекались в разных компаниях, общались практически с одними и теми же людьми, встречались то на просмотрах каких-нибудь иностранпых фильмов, то на театральных премьерах «Современника», «Ленкома» или «Таганки», то на выставках на Малой Грузинской, где в те годы под вывеской секции графиков демонстрировались работы так называемых художников-нонконформистов. Короче говоря, вели обычную для нашей среды жизнь, объединяемые довольно схожими интересами, примерно одинаковыми взглядами и, что не менее важно, десятками, если не сотнями, общих знакомых, не считая, конечно, родственников, у которых мы тоже постоянно виделись на днях рождения и прочих праздниках.