Брайтон-Бич опера

— Слушай, — говорит Стив, — ты скажи ему. Тут хренотень такая началась. На рынке. «UComm» обвинили в том, что они скрыли убытков на четыре миллиарда. Tак что правительственного контракта им теперь не видать. А вслед за ними и остальное всё посыпалось. Как домино грёбаное. Говорят, инвесторы доверие потеряли. Ко всем акциям вообще. Всё вспомнили. И прошлые скандалы, и угрозы терактов. В общем, тут полный звездец — по всему фронту. А у него маржа огромная. Так что мы вынуждены его позиции закрывать. Но всё равно бабок не хватает. Надо доложить ещё.

— Слушай, — говорю я. — Подожди секундочку. Я его сейчас позову.

Я иду к Володе и дергаю его за рукав, но он отмахивается от меня, как от назойливой мухи. Учитывая, что он выше меня головы на две, если он замахнется сильнее, то, наверное, вообще может убить.

— Поговори со Стивом, — говорю я. — Там рынок рухнул.

— Как рухнул, так и снова поднимется, — отмахивается от меня Володя и опять начинает что-то кричать Вулфовицу.

— Ты не понимаешь, — говорю я. — Опи закрывают твои позиции. Насильно. Опи маржу свою спасают.

— Скажи Стиву, что я на них в суд подам! — кричит мне Володя и тащит Вулфовица прочь. Идти за ними я уже не решаюсь.

— Стив, ты здесь? — говорю я в телефонную трубку. — Он сказал, что он на вас в суд подаст. Не смейте продавать ничего.

— Уже, — говорит Стив.

— Что уже? — спрашиваю я.

— Уже продали, — говорит он. — Все. Хорошо, что успели. Он нам почти и не должен ничего. Теперь всё ещё ниже упало. Tак что передай Вовке, что ему повезло. По-крупному. Мы его просто спасли. Так и скажи ему.

— Не понял, — говорю я. — Он что, вам ещё должен остался?

— Да, ерунду какую-то. Тысяч шесть-семь, — говорит Стив. — Если бы мы его не закрыли, то по нынешнему курсу там уже под стольник накапало бы. Так и скажи ему.

— Подожди, — говорю я. — Но у него ведь денег там немерено было. Он же дом перезаложил. Кредитная линия одна — пятьдесят штук. И занял у всех. Даже у бандитов каких-то, по-моему. Как же он вам ещё должен остался? Где акции-то все?

— Ты что, не понимаешь по-русски? — говорит Стив. — У него маржа была семьдесят процентов. Мы же не могли рисковать. Всё закрыли. Хорошо хоть вовремя ещё. Ладно, пусть он мне позвонит, как освободится.

— Знаешь что, — говорю я, — сам с ним поговори. Сам всё скажи ему. Я не буду.

Я подхожу к Володе, который уже чуть ли не хватает Вулфовица за грудки, и насильно вкладываю ему в руку мобильник.

— Поговори с ним, — говорю я. — Это важно. Правда. Очень.

Их разговор мне слушать совершенно не хочется, и я медленно бреду обратно к палате Розалии Францевны. Там опять царит какое-то непонятное оживление. «Умерла, наверное, — думаю я. — Ну что ж, Царствие ей Небесное».

Но когда я подхожу к палате, то вижу, что Розалия Францевна не только не умерла, но, наоборот, открыла глаза и пытается приподняться на локтях. Руки у нее такие худые, как у прошедших через газовые камеры Бухенвальда.

— Вы дадите мне поесть что-нибудь? — говорит Розалия Францевна. — Сколько можно просить? Столько народу вокруг толпится, а поесть не допросишься. Где Володя? Он один среди вас всех человек настоящий.

— Там Володя, с доктором Вулфовицем разгова… — говорю я и оборачиваюсь, чтобы показать Розалии Францевне, где её любимец.

То, что я вижу в противоположном конце коридора, заставляет меня замолчать на полуслове. Володя лежит на полу, растянувшись во весь свой огромный рост от одной стены до другой, а доктор Вулфовиц, склонившись над ним, давит ему на грудь руками и при этом что-то страшно кричит. Медсёстры бегут к ним и тоже орут. Потом я слышу крик Ларисы, а потом Розалия Францевна говорит:

— Да не кричите вы так. Мне правда гораздо лучше. Честное слово.

Володю спасти не удалось. Он умер в одно мгновение — от разрыва сердца, хотя, казалось бы, всё это в больнице было. Вокруг врачи всякие и оборудование самое лучшее. Но как сказал доктор Вулфовиц: «Смерть мы не лечим. Не научились ещё». Умом я понимаю, что он прав, хотя в глубине души всё равно уверен, что всё врачи шарлатаны.

Тем более что Розалия Францевна в конце концов действительно поправилась. Безо всякой операции. То ли сингхартия ей помогла, то ли химиотерапия. Теперь уже кто их разберёт.

Когда я рассказываю эту историю моему соседу Михаилу Петровичу, с которым мы поздно вечером выходим погулять на бордвок, он задумчиво смотрит на чёрное, беззвёздное небо и молчит.

ГЛОТОК СВОБОДЫ

Здравствуйте! Меня зовут Мурзик. Я появился на свет примерно полтора года тому назад и первые несколько месяцев моей жизни провел в зоомагазине на Шипсхэд-Бей. Там мне жилось относительно неплохо, потому что вокруг было много других маленьких котят, меня сытно кормили и не обижали.

Примерно раз в неделю к нам заходила симпатичная женщина невысокого роста со светлыми льняными волосами. Она ничего не покупала, а просто ходила по магазину, останавливаясь то около аквариумов с рыбками, то возле птичьего вольера, где она пыталась общаться с глупыми пернатыми на их чудовищном по своей громкости языке, то у наших клеток. Она подолгу рассматривала нас, и однажды, когда она наклонилась, чтобы через прутья погладить меня, я лизнул ей руку. Я неоднократно видел, как это делают собаки, и уже знал, что людям такие вещи почему-то очень нравятся. Мне казалось, что этой женщине очень грустно и одиноко, и я решил утешить её.

Женщина действительно повеселела, почесала мне шейку, а потом подиялась, подошла к продавщице и о чем-то некоторое время с ней разговаривала. Потом она поспешно вышла из магазина, даже не попрощавшись со мной, что я счел проявлением некоторой невоспитанности. Впрочем, меня это нисколько не расстроило. Надо сказать, что у меня от рождения очень философский склад ума, причём из-за моей чёрно-белой расцветки я склонен к некоторому дуализму в духе китайской диады инь и ян. Мир я воспринимаю как арену борьбы двух начал — темного и светлого, хотя сам я по характеру скорее созерцатель. Люблю наблюдать за окружающими и делать свои выводы, делиться которыми с кем бы то ни было вовсе не считаю нужным. Так что я сразу же забыл о небольшом инциденте со светловолосой женщиной и преспокойно уснул. Сон — вообще моё самое любимое занятие на свете. Естественно, не считая философии.

Проснулся я от того, что дверцу клетки открыли, и продавщица начала за передние лапы вытягивать меня наружу. Не могу сказать, чтобы это привело меня в восторг, но я уже тогда знал, что самое выгодное — это создавать у людей такое ощущение, как будто они гораздо сильнее, чем мы, и могут делать с нами всё, что захотят. Вреда от этого никакого, а польза может быть огромная. Например, от сознания собственного всемогущества человек способен даже расщедриться на кусочек чего-нибудь вкусного.

Когда меня вытащили из клетки, я увидел, что женщина с льняными волосами стоит посреди магазина и смотрит на меня с нескрываемым восторгом. Это было приятно, но я решил, что благоразумнее сделать вид, как будто мне всё совершенно безразлично. Женщина непонятно за что поблагодарила продавщицу, посадила меня в какую-то картонную коробку и вынесла на улицу. Там светило яркое солнце и пахло мириадами незнакомых мне вещей, растений и существ. Это волновало воображение, но я сдержался, потому что для настоящего философа эмпирический мир не так уж и важен. Настоящий мыслитель, каковым я являюсь, должен быть в состоянии познавать всё исключительно силой своего интеллекта. Опыт как таковой ему нe нужен, потому что философ должен уметь заранее прогпозировать последствия любых событий на основе логических выкладок. Учиться на собственных ошибках — это удел тех, кто не способеи к абстрактному мышлению. Не спорю, мне интересно было побегать по улице и посмотреть как там и что, но разве это могло бы изменить мое общее представление о мироздании? Конечно, нет. Вот поэтому я и сидел смирно в коробке до тех пор, пока мы не пришли в какое-то помещение.