Брайтон-Бич опера

Там, прямо в коридоре, нас встретил неопрятно одетый мужчина, среднего роста, с всклокоченной рыжей бородой, блестящей лысиной и длинной косичкой из редких волос, за которую мне его сразу захотелось дернуть. По его большому животу я догадался, что кормят в этом месте неплохо, а всё остальное мне в общем-то безразлично. Кроме философии, конечно. Мужчина посмотрел на меня с испугом, а потом его бесформенное лицо расплылось в улыбке. Это меня нисколько не удивило. Я знаю, что люди часто так улыбаются, когда смотрят на меня, потому что я очень хорошенький и вызываю у них чувство умиления. Как и всякого настоящего философа, меня мало волнует, какое впечатление я произвожу на окружающих, поэтому в ответ на улыбку мужчины я только зевнул, a принесшая меня из магазина женщина сказала:

— Ну как тебе, Лёш? Нравится?

— Да, — ответил тот, кого, как я вычислил дедуктивным картезианским методом, звали Лёша. Голос у него оказался столь же мало приятный, как и он сам, — высокий, писклявый и противный. — Надо его в ванную запереть. А то как бы он не нагадил здесь где-нибудь.

В тот момент я ещё не знал, что такое ванная, но всё равно понял, что ничего хорошего мне эта перспектива не сулит, и попытался выбраться из коробки. Сделать мне этого не удалось, но я не расстроился, потому что, с точки зрения убежденного созерцателя, сидеть в ванной или в коробке — абсолютно безразлично. Истинному мудрепу мир раскрывает свои тайны всегда и повсюду.

Оказавшись в ванной, я всё-таки обследовал её всю и обнаружил, что в ней немало интересного. Самым увлекательным местом в ней оказался довольно внушительных размеров трон, на который можно было запрыгивать. Пользуясь тем, что я был там один и никто, следовательно, не мог заподозрить меня в инфантильности, я несколько раз забрался на этот трон и спрыгнул обратно на пол, а заслышав шаги за дверью, невозмутимо улегся на нем и стал ждать, что будет дальше.

Дверь приоткрылась, и я увидел Лёшу, который сказал:

— Тань, посмотри, где он лежит. Он что, туалетом пользоваться умеет?

Так я узнал, что белокурую женщину зовут Таня.

Тут же появилась и она сама, держа в руках какую-то плошку, в которой была налита неизвестная мне белая жидкость.

— Котик, хочешь молочка? — сказала она и сунула плошку прямо мне в лицо.

От еды я никогда не отказываюсь — из принципа, и когда я начал лизать молочко, Лёша протянул руку и погладил мою спину. Не могу сказать, чтобы это доставило мне какое-то особое удовольствие, но приличия ради я всё-таки разок муркнул, что было воспринято как поощрепие к продолжению поглаживаний.

— A как мы его назовём? — сказала Tana.

— Смотри, как он муркает, — сказал Лёша. — Мурзиком и назовём.

Это легкомысленное имя показалось мне совершенно не соответствующим моему высокому уровню развития и философским наклонностям. Поэтому я тут же спрыгнул с трона и выскочил через приоткрытую дверь в коридор.

Вы даже представить себе не можете, какое впечатление этот совершенно безобидный поступок произвел на Лёшу и Таню. Они закричали почти так же громко и противно, как жившие по соседству со мной в зоомагазине птицы, и бросились меня ловить. Как вы сами понимаете, их шансы поймать меня, быстрого, ловкого и наделённого от природы идеальной реакцией, были равны нулю. Поэтому в какой-то момент я просто сжалился над ними и перестал носиться по их квартнре. Увидев на подоконнике большой красивый цветок, я прыгнул туда и сделал вид, что исследую это доселе неизвестное мне растение.

Лёша подбежал ко мне н уже было намеревался схватить, но Таня его остановила.

— Подожди, — сказала она. — Посмотри, это же настоящая картина. Сейчас я его сфотографирую. Подожди.

Она вынула из ящика стола какую-то штучку и, направив её на меня, щелкнула ею несколько раз. Несколько позже я узнал, что это был фотоаппарат, потому что получившиеся снимки Таня с Лёшей мне потом неоднократно показывали, и мы всё сошлись во мнении, что я ужасно фотогеничный.

С тех пор мы живем вполне счастливо. Лёша и Таня досаждают мне минимально, по пустякам не дергают, кормят сытно и вкусно, играют со мной, можно даже сказать, что балуют. Постепенно я, как и полагается, занял в доме главенствующее положение, и без меня здесь теперь не делается ни одно важное дело. Когда Таня рисует, я усаживаюсь рядом с мольбертом и наблюдаю за тем, чтобы она не перепутала краски. В те редкие минуты, когда Лёша наконец заставляет себя приняться за работу, я укладываюсь на столе возле компьютера, кладу одну лапу на «мышку», вторую — на клавиатуру и слежу, чтобы он не наделал в своих переводах каких-нибудь грубых ошибок. По вечерам мы вместе с ним читаем газеты, чтобы быть в курсс всех последних повостей. Лёша любит читать лежа, положив газету перед собой на диван, а я обычно пристраиваюсь рядом с ним. Если же какая-то статья кажется мне особенно интересной, я ложусь прямо на газетный лист и, пока не прочту его весь, ни за что не слезу. В ванной меня болыше не запирают, да и вообще позволяют делать все, что угодно, за исключением одной только вещи: вылезать через окно на пожарную лестницу мне категорически запрещёно. Впрочем, мне и дома хорошо, и этот запрет меня нисколько не стесняет. Вернее, не стеснял до того дня, когда я познакомился с Бобби.

Бобби — это большой красивый кот, который однажды залез по пожарной лестнице прямо к нашему окну и, увидев меня, мирно лежащего после обильного ужина на подоконнике, решил познакомиться. Отчасти он похож на меня — такой же черно-белый, только не пушистый, а с гладкой шерсткой. Мы, как и полагается, сначала обнюхиваем друг друга через натянутую на окне тонкую металлическую сетку, а потом Бобби говорит:

— Какая прекрасная ночь! Не хочешь пойти прогуляться?

— Нет, — отвечаю я. — Мне не разрешают выходить на улицу.

— Почему? — спрашивает Бобби.

— Меня здесь очень любят, — говорю я, — и боятся, что я заблужусь и не найду дорогу обратно. Не хотят, чтобы я потерялся.

— Но неужели тебе не надоело сидеть взаперти? — говорит Бобби.

— Философу всё равно, откуда созерцать мир, — говорю я.

— Это серьёзнейшее заблуждение, — говорит Бобби. — Без свободы познать мир невозможно. Ты даже не представляешь, сколько на улице всего интересного. Одни только кошечки молодые чего стоят.

— Я не живу по принципу coito ergo sum, — с достоинством отвечаю я.

— А пища какая разнообразная, — не оценив моего кaламбура, выдающего как знакомство с творчеством Декарта, так и знание древних языков, говорит Бобби. — Одной колбасы двадцать восемь сортов. Не то что эта искусственная гадость из банки, которой тебя наверняка кормят.

— Меня не только из банки кормят, — говорю я. — Стоит лишь муркнуть пару раз или потереться об ноги, как мне сразу же дают все, что я захочу.

— Но это же унизительно, — говорит Бобби. — Клянчить еду недостойно философа.

— Я не клянчу, я просто сообщаю им, что я проголодался, — отвечаю я, но всё же эти слова заставляют меня призадуматься.

— Они же тебя закабалили, — говорит Бобби. — Они лишают тебя информации о мире, ограничивают твою свободу. Но посмотри, какая тонкая на этом окне ceткa. Мы вдвоем раздерём её когтями за пару минут. Давай! Ты же никогда нигде не был. Ведь если ты не видел магазинов и ресторанов на Брайтоне с их роскошными мусорными бачками, в которых столько деликатесов, то считай, что ты вообще в своей жизни не видел ничего.

Есть мне в этот момент совершенно не хочется, поэтому на слова Бобби я ничего не отвечаю.

— И потом, — продолжает он, — они же тебя дискриминируют.

— Ничего подобного, — говорю я. — Они меня очень любят.

— Но они же не позволяют тебе участвовать в принятии решений, касающихся жизни всей семьи. Разве они хотя бы раз спросили твое мнение хоть по одному вопросу?

Про себя я вынужден признать, что Бобби прав, и опять отмалчиваюсь.

— Они скрывают от тебя правду о мире, — продолжает он. — Они оболванивают тебя своей пропагандой, промывают тебе мозги. Ты живешь, как раб в темнице.