Брайтон-Бич опера
Шрифт:
Петрович с ветряными мельницами в жизни никогда не сражался. Был он скромным инженером, работал прилежно, но без блеска, и начальство ценило его скорее за исполнительность, чем за какие-то особенные таланты. Алла же, наоборот, сделала неплохую карьеру в каком-то экономическом институте, защитила кандидатскую диссертацию, а когда ей, как она объяснила моим родителям, из-за пятого пункта провалили докторскую, решила уехать.
— Вот знаешь, какая штука эти ветряные мельницы, — говорил мне Петрович в то лето. — Они только кажутся безобидными, а на самом деле, если приглядеться к ним повнимательнеё, то это настоящие монстры. Так закрутить-завертеть могут — потом ни в жизнь не разберёшься, что к чему…
Я терпеливо ждал, пока Петрович выберется из-под машины,
— Ну ничего, Лёшка, — кряхтел Петрович, вылезая из-под своего Росинанта, которого он тогда ремонтировал в последний раз, чтобы продать перед отъездом. — Мы ещё поездим с тобой на красном «Мерседесе». Покатаемся.
Прожив в Америке 20 лет, я так и не удосужился обзавестись машиной. Нет, водительские права у меня, конечно, есть, хотя и получил я их с превеликим трудом с четвёртого раза, но вот покупать свой автомобиль у меня как-то никогда не было особого желания. В Нью-Йорке, слава богу, достаточно развит общественный транспорт, и возиться с парковкой, страховкой, штрафами, пробками, полицией… как говорят у нас на Брайтоне, мне это надо? Да и куда бы я стал на этом автомобиле ездить? В «Интернэшнл фуд» за ветчинкой? Так меня туда прекрасно и автобус В1 довозит. Манхэттен я в последнеё время пе люблю (когда любил, то и жил там), езжу туда только по необходимости, но в будний день тот Q, который идет экспрессом, доезжает до 14-й улицы максимум за 40 минут — на машине добираться туда никак не меньше, а если в пробку попадешь, то и гораздо дольше. К тому же в метро можно посидеть спокойно, книжку какую-нибудь хорошую почитать, а за рулем такой роскоши себе не позволишь. Как говорит моя жена Татьяна, когда ты едешь в метро, то везут тебя, а когда в машине — то везёшь ты. Прибавьте к этому ремонты, техосмотры, стоимость бензина — и, может быть, вы поймёте, почему, даже если бы мне какой-нибудь автомобиль за просто так дали, я бы такого подарка не принял. Знаете, бывают такие подарки — типа того, что данайцы преподнесли жителям осаждённой Трои? На вид вроде тот же самый конь, благородное животное, а на самом деле в нём такое…
Я ещё могу понять несчастных жителей других американских городов. Моему брату, например, для того, чтобы пакет молока купить, надо машину из гаража выводить и минут двадцать до ближайшего «711» ехать. Но у меня-то для этого «Золотой ключик» под боком есть — так зачем мне автомобиль?
— Дурак ты, Лёшка, — говорит мне Петрович. — Столько лет прошло, смотри, какой ты вымахал дядька — толстый, лысый, а в жизни так и не понял ничего. Машина человеку свободу даёт. Человек, он маленький, слабый, что он сам по себе может? А в машину сел и поехал куда хочешь.
— Куда бы вам хотелось поехать? — спрашиваю я.
— Ну как куда? Куда угодно! В прошлом году в Катскильские горы с Аллой ездили. Ей очень понравилось. В этом году — во Флориду поедем. Я туда за сутки доехать могу, если без остановок рулить.
Самое смешное даже не то, что мы с Петровичем опять живём в одном доме. Это как раз получилось совершенно случайно — мы и встретились-то через много лет после того душного московского лета. Меня жена послала мусор выносить, а он на лестницу покурить вышел. Он меня не узнал, конечно, а я его — сразу.
— Здравствуйте, Михаил Петрович, — говорю. — Лёшу из сорок пятой квартиры помните? Вы меня ещё на красном «Мерседесе» покатать обещали.
— Помню, — отвечает он и делает очередную затяжку. — Выходи к подъезду через десять минут — прокачу.
Самое смешное даже не то, что он нисколько не удивился и не начал расспрашивать о жизни и общих знакомых, как это имеют обыкновение делать другие люди, с которыми уже совсем было потерялась связь и которые вдруг опять возникают из нашего прошлого, как не призраки даже, а скорее наоборот — как признаки того, что, хоть время и не стоит на месте, но, по сути, ничего в нашей жизни не меняется. Самое смешное — это то, что, когда я через десять минут вышел из подъезда,
там меня действительно ждал выкрашенный ярко-красной краской «Мерседес». Петрович сидел за рулем и радостно улыбался. Было видно, что он абсолютно счастлив.— Сейчас купать его повезём, — сказал он.
— Кого? — спросил я.
— Росинанта.
В доказательство моей правоты я должен был бы закончить эту главу сообщением о том, какое фиаско потерпел Петрович из-за своей любви к автомобилям. Как, например, от него ушла Алла или как они разбили свой краспый автомобиль вдребезги и при этом чуть не погибли. Для полноты картины могли бы даже и погибнуть или на худой конец оказаться в больнице с тяжелыми травмами. Но на самом деле ничего этого не произошло.
Откуда Петрович взял деньги нa «Мерседес», я не знаю. Он вроде пенсию какую-то получает. Алла — тем более. Живут они душа в душу, больше не ссорятся, из Флориды вернулись загорелые и абсолютно довольные жизнью. В будущем году собираются в Канаду — на озера.
Когда же я заговариваю с Петровичем о нашем московском дворе, о дереве огромном, которое там росло, о его «копейке», серой в яблоках, он довольно резко обрывает меня.
— Дурак ты всё-таки, Лёшка, — говорит он, выныривая из-под капота своего нового Росинанта. — Ничего ты в этой жизни так и не понял. И не поймёшь уже, наверное, никогда. Дурак ты всё-таки полный.
ЭКРАН ГОЛУБОЙ МЕЧТЫ
— Всё зло на свете от телевизора, — говорит Алик и наливает нам по второй. Вернеё, это мне он наливает вторую, а сколько им самим было выпито до того, как пятнадцать минут тому назад он неожиданно возник на пороге моей квартиры, я знать никак не могу. Предположить, судя, например, по некоторым интонациям в голосе, могу, а знать наверняка — никак.
— Прямо-таки всё? — говорю я и рукой показываю Алику, что больше наливать мне пока не надо.
— Абсолютно всё, — подтверждает он, делая вид, что не замечает моего жеста. — Вот смотри…
Водка льется через край здоровенного фужера (Алик всегда считал, что пить её из рюмок безнравственно), но я вижу, что протестовать бесполезно, и молчу. Мой гость наконец останавливается.
— Разве я не знаю, что это гадость? — Он обводит рукой мою кухню, но мне понятно, что он имеет в виду не её, не груду немытой посуды в раковине, не ржавые подтёки на стенах, напоминающие о том дне, когда у соседей сверху прорвало водопроводную трубу, не лампочку без абажура, качающуюся под потолком, как один из пяти предводителей декабристов, которым так завидовал Пушкин, и даже не всю нашу жизнь в целом. — Знаю, что гадость, и всё равно пью. Пью ее, потому что без неё у меня теперь в мозгу сахар не расщепляется и мыслительный процесс отказывается идти, как ему положено. А ещё знаю, что расщепить-то реально нужно всего грамм сто, чтоб приподняло чуть-чуть, и уже достаточно. Но вот ты когда-нибудь видел, чтобы я на ста граммах остановился?
— Нет, никогда, — отвечаю я, и это чистая правда.
— Никто не видел, — говорит Алик и пододвигает мне фужер с водкой, ещё больше расплескивая её по заштопанной скотчем зелёной клеёнке. — Ладно, что-то затянулась у нас эта… рекламная пауза.
Мы пьём не чокаясь и без тостов — Алик подобных глупостей не переносит. Он считает, что это опошляет весь процесс, превращает нормальную мужскую беседу в банальное застолье. Да и за что пить-то? За здоровье? Так его от этого навряд ли прибавится. За удачу? За счастье? За прекрасных дам? За тех, кто в море? Нет, всё-таки в этом отношении Алик прав абсолютно.
— Вот смотри, — говорит он, закусывая куском «одесской» колбасы, которую я вчера купил в «Золотом ключике» на распродаже. — Вот ты сидишь сейчас и злишься, что я к тебе без приглашения вломился, без звонка, что тебе теперь пить со мной надо, разговоры разговаривать. А ведь когда ты телик свой включаешь, ты точно так же впускаешь в свою квартиру всяких людей, которых ты тоже не приглашал и которые, заметь, могут оказаться гораздо менсе приятными собеседниками, чем я.
— Их всегда выключить можно, — говорю я и тянусь за последним куском колбасы.