Брайтон-Бич опера

От удивления я даже поднимаю мой наполненный до краев фужер.

— За сбытие мечт, — говорит Алик. — Вот у тебя, например, есть мечта?

— Есть, конечно. А у тебя?

— Тоже есть.

— Какая?

— Не имеет значения, — говорит он. — Понимаешь?

Я понимаю, и мы пьём молча, не говоря ни слова. За школу нашу, за химичку, за одноклассников, раскиданных по всему свету, за Пестеля с Муравьёвым-Апостолом, за Пушкина, за Москву, какой мы её помним и какой она уже больше никогда не будет, за Америку, где сбываются мечты, за Милу, за жизнь с телевизором и без, Hy и за нас самих, конечно, — за тех, какими мы были и какими не были никогда.

Мы пьём молча, в полной тишине, как, по представлениям Алика, пьют настоящие мужчины, когда им есть что сказать друг другу. Так пьют за что-то очень серьёзное, что больше и важнеё слов. За сбытие мечт, например, за тех, кто в море, или ещё за покойников.

ЕДА ТРЕВОГИ НАШЕЙ

Как и полагается всякому не очень умному и плохо образованному человеку, я имею собственное мнение абсолютно по всем вопросам. Поэтому, когда за столом у Родзянских заходит речь о том, какая кухня лучше — французская или итальянская, я тоже не могу молчать.

— Вот вы все возмущаетесь, что во Франции Ле Пен вышел во второй тур президентских выборов, — говорю я, пододвигая к себе тарелку с салатом «оливье» — фирменным блюдом хозяйки дома Милы. — Весь мир возмущен. Французов почему-то в антисемитизме обвиняют, хотя Ле Пен о евреях ничего и не говорил никогда. Да и ни при чём тут евреи. Два года назад мы с Татьяной были у наших друзей в Марселе — и весь город обошли в поисках настоящей французской булочки с изюмом.

— Неужели не нашли? — спрашивает Алик и обнимает жену за плечи.

— Неправильные вопросы задаешь, дорогой, — говорит Мила и, освободившись от его руки, поднимается из-за стола. — У меня там сейчас курица сгорит, а вы тут о каких-то булочках французских.

— Представь себе, не нашли, — говорю я. — Нет в Марселе больше булочек с изюмом. И блинов настоящих тоже нет. Один кускус повсюду. Нашли одно кафе, на котором было написано «Блины», так там марокканцы нам подали нечто совершенно невообразимое — лепешки какие-то из гречневой муки. Поверьте мне, в Нью-Йорке на улице выдающие себя за французов мексиканцы лучше блины делают, чем то, что нам в Марселе подавали.

— Ну и что? — говорит Вадим, отрезая толстый ломоть от куска буженины, которую Мила тоже сделала сама и тоже, как всегда, неповторимо.

— А вот и то, — говорю я. — Посмотри, мы все тут прожили по многу лет, а что мы едим? Посмотри, что у нac на столе чаще всего? Рыбка, колбаска, салатик «оливье». Пирожки всякие. Пельмени. Котлетки с картошечкой. Как любили мы это всё с детства, так и любим до сих пор.

— Я, например, суши больше люблю, чем котлеты, — говорит жена Вадима Надя.

— Это только потому, что котлеты ты готовить не yмеешь, — замечает её муж. — Ho не у всех же русских магазины под боком есть, как у тебя. Большинство в супермаркетах закупается, а потом всю неделю преспокойно это жуёт.

— Зачем же они тогда к нам на Брайтон за продуктами ездят? — спрашиваю я, но Вадим не успевает ответить.

— Все вообще из-за этой жрачки произошло, — говорит Алик и задумчиво отправляет в рот кусок буженины. — За кусок колбасы, получается, Родину продали. По «голосам» всяким нам наговорили, что на Западе колбасы этой двадцать восемь сортов, вот мы и ломанулись — где поглубже.

— Почему за кусок колбасы? Я, например, за суши Родину продала, — улыбается Надя своей вечно загадочной улыбкой. — Я суши больше люблю, чем колбасу.

— Тогда тебе надо было в Японию эмигрировать, — говорит Вадим и поворачивается к Алику. — А что плохого в жрачке? Что-то я не замечал, чтобы ты посты какие-нибудь соблюдал. Или вегетарианством увлёкся. Наворачиваешь тут… Естественно, кто хотел в Рашке с голоду подыхать? Кончилась жратва там, и свалили все, кто мог.

— А мне всё равно, что я ем, — говорит Алёна, которая одна среди нас без парочки. — «Кормить меня легко, любить — сплошное мучение». Это Хвост про меня написал. ещё в Питере. А однажды я две недели ничего не ела. Boобще ничего. У меня денег даже на метро не было, не то что на еду. И ничего — выжила. Похудела только здорово, но все утверждали, что мне это идёт.

— Вот вам и секрет всех диет, — опять улыбается Надя. — Меня одна американка давно пыталась научить: хочешь похудеть — не ешь. Всё очень просто.

— Их еду действительно лучше не есть, — говорит Алик. — Минздрав предупреждает: опасно для жизни.

— Вы дадите Лёше договорить или нет? — Мила выносит из кухни поднос с курицей и на мгновение застывает в дверном проёме.

— Да, Лёш, давай. Что ты хотел сказать? — говорит Татьяна, которая сидит рядом с Аленой, то есть прямо напротив меня. — Интересно ж всё-таки, что умный человек скажет.

— А я уже всё сказал, что хотел, — говорю я и опускаю глаза в тарелку. — Не хотят французы кускусом питаться. Хотят блины и булочки с изюмом — вот и голосуют за Ле Пена. А теперь они Сенегалу в футбол продули, и опять все удивляются. А что удивлятьсято? У них в национальной сборной французов и нет почти. Одни негры и арабы. Зачем им за Францию против своих бороться?

— Всего двадцать процентов за Ле Пена проголосовало. — Вадим порезал буженину на аккуратные кусочки и теперь методично отправляет их в рот один за другим, заедая все тем же «оливье», который сегодня у Милы действительно получился даже лучше обычного. — Двадцать процентов фашистов и маргиналов.

— Это каждый пятый — маргинал? — искренне удивляется Алик.

— Двадцать процентов электората, — говорю я, — то есть почти половина коренного населения.

— Французов то есть, — говорит Мила, уже приступившая к разрезанию курицы. — Молодец, Лёш. Здорово загнул.

— Да Лёша у нас известное дело — ума палата, — Татьяна смотрит на меня через стол и улыбается. — Палата представителей. Верхняя.

— Палата номер шесть, — говорит Алик. — Продали Родину за кусок колбасы, так хоть имейте смелость в этом признаться. He случайно ж в «Интернэшнл фуд» плакат «Жизнь удалась» над колбасным прилавком повесили.

— А буддисты считают, что кто кого ест, тот тем в следующем перерождении и будет. — Алёна достает из пачки сигарету, а Вадик, оторвавшись от бужепины, чиркает своей «зипповской» зажигалкой. — Вот мы сейчас буженину ели, значит, все потом реинкарнируемся в свиней.

— То есть по сути ничего не изменится, — говорит Алик.

— А мы сейчас эту буженинку курятиной разбавим и будем тогда полукурами-полусвинками, — говорит Вадим, которого Алёна так и заставляет до сих пор держать зажигалку перед её сигаретой. — Моя, например, таким хорошеньким поросёночком будет. Так и вижу её с пятачком и хвостиком, да ещё с крылышками цыплячьими.