Брайтон-Бич опера

— Меня ты тоже можешь выключить, причем раз и навсегда. Правда, без меня ты прекрасно обойдёшься, а без них уже вряд лн. Потому что у тебя без них теперь тоже что-то там не расщепляется. Ты так привык, что они тебе все рассказывают, все разжёвывают за тебя — как тебе жить, что думать, какие продукты покупать.

— «Одесскую» по телевизору не рекламируют, — замечаю я, — а я её все равно покупаю.

— Это не важно, — говорит Алик, опять берет в руки бутылку и разливает остатки её содержимого по нашим фужерам. — Ты покупаешь, а другие нет. Другие только пиццу теперь едят, а предел их мечтаний — это поход всей семьей в «Макдоналдс». Они что видят по телевизору, то и едят. Что видят, то и хотят. Особенно дети. Их с пелёнок самых растят для тех товаров, которые продавать нужно. Они точно знают, какой фирмы кроссовки должны быть, что на майке должно быть написано, что — на кепке. Потому что им так по телевизору показали. А если вдруг им купят кепку, на которой что-то другое написано будет, то они от этого из окна могут выброситься или повеситься.

— При чем здесь дети? Мы разве дети? — пытаюсь возражать я и понимаю, что от выпитой водки и от всего этого разговора мне ужасно хочется закурить, хотя я бросил два месяца назад и последние несколько дней уже казалось, что в этот раз навсегда.

— Мы хуже, чем дети, — говорит Алик. — Гораздо хуже. А рулить нами так же легко. Может, даже ещё легче.

Он лезет в карман, достает оттуда запечатанную пачку «Мальборо» и протягивает её мне.

— Откуда у тебя? Ты же не куришь.

— Не курю, — кивает головой он.

— Что-то случилось? — спрашиваю я. — Телевизор сломался?

— Нет, все пучком. Телевизор работает, холодильник тоже. — Он ставит на стол пустую бутылку. — Ну, ушла она. Так не в первый же раз. Раньше всегда возвращалась, и сейчас вернётся.

Я закуриваю, а он поднимает свой фужер и смотрит через него на меня, на потемневшую от пыли карту мира на стене за моей спиной и на сигаретный дым, медленно поднимающийся к висящему под потолком «декабристу».

Алика я знаю со школы. Правда, мы там учились в параллельных классах и почти никогда не пересекались. В Нью-Йорк он приехал на несколько лет позже меня и разыскал через каких-то общих знакомых. Сказать, что я был от этого в восторге, никак нельзя. Ну, посидели один раз, выпили, поговорили, вспомнили химичку нашу зловредную, одноклассников. Кто там из них как, где, с кем и почём. А дальше что? Через месяц опять химичку вспоминали, ещё через пару недель по третьему кругу пошли.

Алик делал при этом довольно внушительную карьеру — впрочем, он был профессиональным программистом, с солидным, советским ещё, образованием, так что ничего удивительного в этом не было. Его жена Мила с гордостью рассказывала, что на третьем курсе он сам какой-то язык компьютерный изобрел, потом на работе весь отдел на себе тащил — один там за всех все программы писал. Надоело, и решил уехать.

Мила говорила мало, но всегда с каким-то значением, немного даже растягивая слова. Да и вообще вела себя так, как и подобает красивым женщинам. Впрочем, и Алик тоже был не урод, так что вместе они с Милой смотрелись как пара с какой-нибудь журнальной картинки. Или с телеэкрана. Из передачи про богатых и незнаменитых.

Через год они уже купили дом в Нью-Джерси, но видеться от этого реже мы не стали. Опи все равно приезжали на Брайтон за продуктами и регулярно заходили — чаще всего без звонка.

Мила на работу не устраивалась, сидела дома с ребёнком, книжки всякие умные читала, нам их потом пересказывала.

— Недавно я прочла, — говорила, например, она, — что канадцы такой эксперимент поставили. Провели одному племени эскимосскому телевидение. Так там за год преступность утроилась. Эскимосы воровать начали, пьянствовать, драться, дебоширить. А потом у них впервые за последние чуть ли не тридцать лет человека убили. Муж жену из ревности застрелил. Как ты думаешь, Алик, он это по телевизору увидел?

— Наверное, «Отелло» накануне показывали, — попыталась разрядить обстановку моя жена.

— А вот у некоторых теперь вообще телевизора нет, — улыбнулась Мила. — Так что им такие ужасы не грозят. Им теперь вообще все абсолютно безразлично.

— Вот смотри, — говорит Алик и достает из стоящего у его ног полиэтиленового пакета ещё одну бутылку. — Телевизор вытеснил всё — театр, книги, общение. Человек приходит с работы, утыкается в экран этот. А там уже всё готово для него, все отобрано, что ему посмотреть надо. Немножко порнушки, немножко крови, чуть-чуть политики, потом веселое что-нибудь, да ещё с фонограммой, на которой смех записан: сам-то он не понимает, в каких местах смеяться надо. Или шутки такие пошли, что без фонограммы все, наоборот, рыдать начнут?

— Может, у тебя просто с чувством юмора проблемы и ты этих шуток не понимаешь? — спрашиваю я, решительно отодвигая свой фужер так, чтобы Алик не мог до него дотянуться.

— Не придуривайся, ты ведь прекрасно знаешь, о чем я. — Он как ни в чем не бывало тянется через весь стол за моим фужером. — Они ведь хотят прямо в голову к человеку залезть, в самый мозжечок, в самый, прости за грубое слово, эпиталамус. И ведь как хитро всё делают, гады. Вроде бы и разнообразие мнений у них, и объективность освещения событий, а если присмотреться повнимательнee — то все в одну дудку дудят, все под одну музыку пляшут. Хочешь — переключай программы, хочешь — нет. Всё равно всюду одно и то же. Только лица меняются. Одно другого краше.

— Бывают вещи и пострашнеё телевизора, — говорю я. — Вот при декабристах, например, не было телевизора, так ты что, думаешь, люди лучше были?

— Нет, не думаю, — отвечает Алик. — Люди были такими же, но вот управлять ими, голову им морочить было труднее.

— Но бывает же такое, что просто новости хочется узнать. — Я с тоской смотрю, как опять наполняется водкой мой фужер. — Не сериалы эти дурацкие смотреть, не мыло, не аналитиков-паразитиков, а просто новости. Посмотреть быстренько и сразу же выключить.

— Новости, Лёша, у Парменида, — говорит Алик. — Закусить у вас есть здесь ещё что-нибудь?

— Это ты прямо сейчас придумал? Сам?

— Нет, это Бибихин сказал. Философ такой был, в МГУ преподавал. По Хайдеггеру специализировался.

— А Парменид — это кто?

— Парменид — это тот, который не Гераклит. Гераклит считал, что всё течет и изменяется, и поэтому в одну воду дважды не войдёшь. А Парменид, наоборот, был уверен, что не меняется никогда и ничего.

— Taк ты что, хочешь сказать, что она насмотрелась красивой жизни по ящику и из-за этого ушла от тебя?

— Нет, конечно. — Он останавливается на полуслове, как будто хочет ещё что-то добавить, а потом поднимает голову. — Так есть ещё закуска?

— Татьяна обещала по дороге домой в магазин зайти. — Я смотрю на часы, которые болтаются у меня на руке. Браслет их блестящий мне как минимум на два размера велик, а подтянуть его ни времени, ни сил, ни желания не наблюдается. — Скоро уже вернуться должна.

— Ладно, — говорит Алик, — тогда давай без закуски выпьем. Только я сначала тост скажу.