Брайтон-Бич опера

От «Линкольн-центра» мы берем резко на восток и, посмотрев на «Дакоту» — дом, в котором жил и возле которого был убит Джон Леннон, — пересекаем Центральный парк и выходим к музею «Метрополитен». От него рукой подать и до «Гуггенхайма», и до особнячка с потрясающей художественной коллекцией Фрика. Впрочем, на осмотр картин у нас сил уже нет — и без того достаточно находились за день.

— Сюда вы и без меня как-нибудь придёте, — говорю я. — А ещё лучше — с Татьяной. Она может совершенио профессиональную экскурсию для вас провести.

Все соглашаются, a Илья говорит:

— Завтра куда ещё пойдем, Лёш?

Я несколько теряюсь, но стараюсь не показать вида и говорю:

— Ну, можно в «Рокфеллер-центр» сходить. Но там на Рождество интересно, когда ёлку устанавливают. А сейчас — не знаю. «Музей современного искусства» в Квинс перенесли… Да, ещё Финансовый центр есть. Я сам, правда, не был, но говорят, там зимний сад потрясающий. Можно ещё в зоопарк съездить, но это в Бронксе. Страшновато немного.

— И всё? — говорит Илья.

Мы стоим возле музея «Метрополитен», и я упорно думаю, что ещё можно предложить моим подопечным в качестве развлечения. Ничего толкового в голову не приходит, и это постепенно начинает меня раздражать и даже злить.

Вдруг я замечаю спускающуюся по ступеням Дашу Зарецкую и вспоминаю, что у неё здесь практика. Как будущий искусствовед она в летние месяцы в «Метрополитенe» добровольцем работает. Меня Даша, кажется, не видит, хотя идёт прямо нa нас. Вид у неё, как всегда, несколько отсутствующий или, может быть, просто погружённый то ли в себя, то ли в ту музыку, которая играет в её плеере. Интересно, что такая красивая девушка все время слушает?

— Ещё есть замок средневековый. «Клойстерз» называется, — говорю я Диме. — Его из Франции по камешку привезли и здесь восстановили. Можем туда сходить. В нём и музей тоже есть. С гобеленами французскими. Это далековато, правда, — в Вашингтон-Хайтс, но всё равно можно съездить. А вечером пойдем смотреть, как Таймс-сквер и Бродвей рекламой освещены. Вы такого никогда в жизни не видели. Очень красиво.

Даша буквально натыкается на нашу группу.

— Ой, дядя Лёша! — говорит она, снимая наушники. — Вы откуда здесь? Вы же по музеям не ходите.

— Вот родственникам Нью-Йорк показываю, — говорю я и начинаю всех их между собой знакомить.

— Если в Нью-Йорке есть такие красивые девушки, то мне он ещё больше нравится, — говорит Дима, и тут я замечаю, что Игоря рядом с нами больше нет, хотя, в какой момент он успел исчезнуть, я так и не понимаю.

«Показалось, — шепчет про себя Даша, стоя на самом краю платформы метро. — Показалось. Конечно, показалось. Не может его здесь быть. Ни при каких условиях не может. Показалось».

В тоннеле уже начинает греметь приближающийся поезд. Вскоре на рельсах появляется слабый отблеск его фар. Шум нарастает. Свет становится все ярче. Рельсы манят, как магнит. Один шаг. Всего один только шаг, и все проблемы решены. Раз и навсегда. Больше ничего этого не будет. Ни тоски этой непонятно отчего, ни холода в сердце, ни фантазий дурацких, ни мыслей, скачущих в бесконечной чехарде неизвестно зачем и куда.

Всего один только шаг вперед, и всё будет ясно, просто и понятно. Раз и навсегда.

— Гнилое это место, поганое, — говорит Давид. — Где угодно лучше работать, только не там. Уж можешь мне поверить, я три года в этом гадюшнике отбарабанил, а теперь хасидов в Манхэттен вожу — и это намного лучше и приятнее. Давид Рипштейн — старинный Илюшин знакомый, вместе с которым они когда-то «Эхо столицы» создавали. Он приехал в Нью-Йорк лет пять тому назад и довольно быстро устроился редактором в газету «Честное русское слово», куда теперь и Илья намеревается обратиться. Все дело в том, что вчера мы со всей его семьей ходили в НАЙАНу [6], где ведущий, встретив нас с очаровательной улыбкой, быстро и доходчиво объяснил, какая помощь оказывается вновь прибывшим. Курсы английского языка, фудстемпы [7], пособие, даже «медикейд» [8] бесплатный. И это всё сразу, прямо через несколько дней после приезда.

Но Илья, подумав несколько секунд и, видимо, сопоставив услышанные цифры с ценами в магазинах, платой за квартиру, которую мы им сняли, стоимостью проезда в метро и прочими необходимыми расходами, спросил:

— А на что же я буду жить?

— This is a very good question, — опять широко и на удивление дружелюбно улыбнулся ведущий, нa загорелом лицс которого моментально отразились сострадание и понимание всей сложности ситуации.

— Это очень хороший вопрос, — мгновенно перевёл я. Илья не нуждается в переводчике, и я с ним пошёл скорее за компанию, чтобы он не робел в присутственном месте, но у меня уже автоматизм такой — всё на свете с одного языка на другой переводить.

В общем вышли мы из НАЙАНы обескураженные. Было совершенно понятно, что Илье надо срочно искать работу, — вот он и вспомнил про Давида. Так что теперь мы все сидим в Илюшиной квартире и едим на скорую руку пожаренные Татьяной котлетки, запивая их кошерным вином фирмы «Манишевиц», несколько бутылок которого принёс с собой Давид. И откуда только они у него в таких количествах берутся? На работе бесплатно выдают, что ли? Давид вообще оказался на редкость симпатичным человеком. Поначалу, правда, смущался немного, но после третьего тоста разошёлся. А может. тема его задела.

— Да ведь это старейшая газета эмиграции, — говорит Илья. — Солидное учреждение.

— Брось, — говорит Давид. — Что там солидного? Они полвека на четырёх полосах выходили, причем две из них занимали похоронные объявления.

— Это разве могло окупаться? — говорит Илья.

— Нет, конечно, — говорит Давид. — Не могло и не окупалось никогда. Но это никому и не нужно было. Там тогда главным редактором очень шустрый мужичок был, Яков Соломонович Цимес. Он в Америку из Парижа приехал. Письма рекомендательные привёз. Якобы он секретарь одного очень знаменитого писателя. Не буду имени его сейчас называть, чтобы не тревожить прах покойного понапрасну. Ну, короче, приехал Яков Соломонович в Нью-Йорк и сразу через «Честное русское слово» ко всей эмиграции обратился. Погибает, мол, солнце русской словесности. Умирает во Франции с голоду. А здесь люди не бедные жили. Скинулись — кто сколько мог. Вот только до писателя погибающего из всего этого ни единого цента не дошло. Правда, антисемит он был лютый, так что мне его и не жалко ни капли. Да и не о нём речь сейчас.

Давид разливает нам по рюмкам вино, от которого у меня уже начинает болеть голова, и продолжает:

— Яков Соломонович благодаря этой афере стал членом редколлегии «Честного русского слова». Его идея так всем понравилась, что ему тут же поручили создать Фонд искусств. Решили, наверное, что если один раз так легко бабки срубили, то грех будет не повторить. Короче, начали они собирать деньги в помощь голодающим русским писателям и художникам. Такие проникновенные статьи писали, что люди им последнее несли. А вот куда денежки-то эти все шли — никому не известно. Тут и третья волна эмиграции как раз подтянулась. Много взрослых, авторитетных людей приехало. Стали бизнесы разные открывать. Кто — ресторан, кто — мебельный магазин, кто — бензоколонку. К этому моменту Яков Соломонович уже в годах был. В редакции редко появлялся — так, только секретаршу за попку ущипнуть. Всеми делами заправляло уже новое поколение.