Брайтон-Бич опера

Сильно написано. Молодец Кен. Мне нечего ему возразить. Хочется придумать какой-нибудь контраргумент, столь же веский и фундаментальный, но ничего не получается. Молодец, ничего не скажешь.

…— Сашку я ей все равно не отдам — говорит Алик. — Дом пусть забирает, машину, всё, что хочет. А Сашка со мной останется.

— Здесь Америка, — говорю я. — Здесь все законы на eё стороне. Разве что ты сможешь доказать, что она плохая мать и не в состоянии воспитывать ребёнка.

— Да нормальная она мать, — говорит Алик. — Разве в этом дело?

Мы опять сидим на бордвоке и пьём нашу любимую тёмную «Балтику». Жара такая, что только что принесённое из холодильника пиво за несколько минут нагревается до состояния противной тёплой жидкости. Поэтому пить его надо как можно быстрее. Чтоб не успело нагреться.

— Если хочешь, можешь какое-то время у нас пожить, — говорю я. — Татьяна не будет возражать — я уверен. Правда?

— Правда, — говорит Татьяна.

— Спасибо, — говорит Алик. — Но жильё-то я найду себе какое-нибудь. Не такая уж это проблема. Мне тут вроде работу предлагают, так что сниму я себе студию какую-нибудь.

— Здорово, — говорю я. — Если работа будет, то и всё остальное устроится.

— Конечно, — говорит Алик. — Всё в порядке будет. Пучком. Как сказал один фурункул другому: «Не дрейфь — прорвемся».

ВРАТА РАЯ

Тот вечер у Максима вылился-таки в страшный скандал. Когда Игорь заканчивает излагать свою теорию инфернального поля, на какое-то время в комнате воцаряется полная тишина. Никто из нас нe знает, что сказать и как вообще реагировать на услышанное. Вдруг с первого этажа доносится грохот бьющегося стекла и громкие крики. Мы, естественно, все бежим туда и застаём там следующую картину:

Максим и Илья стоят посреди комнаты. Судя по их лицам, они готовы вот-вот вцепиться друг в друга. Одна из двух хрустальных ваз, украшавших некогда стол, валяется на полу в виде множества осколков. Там же лежат и стоявшие в ней цветы.

— Пошёл бы ты знаешь куда, — говорит Илья, обращаясь к Максиму, который нависает над ним всей громадой своего огромного корпуса. — Пошел бы добровольно. А то ведь я и помочь могу.

— Илюш, ты что? — говорит Максим. — Ты в своем уме? Я же от всего сердца, от всей души. Ты чего?

— Не надо, — говорит Илья. — Не надо ля-ля этого твоего вечного. Ты что, думаешь, я не понимаю? Не вижу ничего? Ты же тут все специально обставил вещами, которые отец из нашего дома забрал, когда к твоей матери уходил. Так что не надо мне ничего от тебя. Тут и так все моё. Вот это хоть.

С этими словами Илья берет со стола вторую вазу и поднимает её высоко вверх.

— Я её прекрасно помню, — говорит он. — Это отец маме на юбилей их свадьбы подарил. Мне пять лет тогда было. А потом забрал.

— Ты с ума сошёл, — говорит Максим.

— Если ты свою вину передо мной загладить хочешь, — говорит Илья, — так попроси прощения по-человечески, а не устраивай мне тут балаган этот с цыганщиной по-американски.

— Да забирай ты эту вазу на здоровье. Мне не жалко, — говорит Максим. Получается у него, правда, как-то не очень убедительно.

— А мне и не нужно ничего, — говорит Илья и, широко размахнувшись, швыряет вазу в стоящую у стены стеклянную горку. Осколки летят во все стороны, окончательно разбивая мои надежды на то, что все заботы по устройству жизни Ильи и его семейства в Америке возьмёт на себя ero богатый сводный брат.

Больше всего я люблю ходить по Нью-Йорку с людьми, которые приехали сюда в первый раз. Сам я без ума от нашего города, считаю его самым красивым в мире, и поэтому мне так нравится смотреть, какое впечатление он производит на «новеньких».

На следующий же день после того, как Илья с семейством и прибившийся к ним Игорь чуть-чуть отоспались, я везу их в Манхэттен — показывать мои любимые места. В Нью-Йорке столько достопримечательностей — ничуть не меньше, чем в каком-нибудь Риме или Париже. Надо только знать, где их искать.

Первым делом мы, естественно, отправляемся смотреть на статую Свободы и Бруклинский мост, оттуда — к руинам Всемирного торгового центра, где постоянио толпятся туристы и просто любопытствующие. Потом — через Уолл-стрит и знаменитую биржу — я веду всех в Чайнатаун, то есть в Китайский квартал, раскаленные от июльского солнца мостовые которого уставлены всевозможными лотками и торговыми палатками. Здесь можно купить всё, что угодно, и очень даже недорого. Мы перекусываем в уютной забегаловке, где нам дают по полной плошке риса с овощами и зелёный чай, и идём выше — В Гринвич-Виллидж. Здесь, как всегда, жизнь бурлит и клокочет, заражая энергией всех населяющих этот студенческий и богемный район. Погуляв по «Деревне», как мы её любовно называем в нашей компании, побродив по её таким похожим на европейские улочкам, мы на метро едем нa 34-ю стрит — любоваться «Мэйсисом» и небоскрёбом Эмпайр-Стейт. Забравшись на его смотровую площадку, мы останавливаемся в восхищении — от открывающегося оттуда вида перехватывает дух. Внизу лежит гигантский город, чуть подёрнутый маревом горячего, обжигающего кожу воздуха, а здесь дует приятный ветерок и почти прохладно.

— Добро пожаловать в столицу мира, — говорю я, обводя рукой расстилающееся под нами чудо света.

Мои спутники так потрясены увиденным, что от восхищения просто не находят слов. Мы фотографируемся на фоне манхэттенского вида. Я делаю пару снимков всего Илюшиного семейства, а потом ещё несколько портретов каждого из них по отдельности. Ну и Игоря, конечно, тоже. Получается очень впечатляюще: их профили крупно на переднем плане, а фоном — украшенный небоскрёбами горизонт. Портрет Илюшиной жены Нины выходит особенно контрастным — из-за её льняных волос и такой светлой, что она кажется почти прозрачной, кожи. Илья с его крупным, высоким лбом и по-ветхозаветному резкими чертами лица вписывается в пейзаж гораздо гармоничнее. Его сыновья, когда я заставляю их позировать, оба начинают корчить смешные рожи, что при такой композиции фотографий дает дополнительный комический эффект. А Игорь, наоборот, совершенно серьезен. Даже как-то слишком для его возраста. Его длинные тёмные кудри развеваются на ветру и заслоняют добрую половину Манхэттена.

От Эмпайр-Стейт мы доходим пешком до главного здания Публичной библиотеки, а оттуда на метро отправляемся в район, известный всем ещё по фильму «Вестсайдская история». Там находится театрально-концертный комплекс «Линкольн-центр», в который входит и «Метрополитен-опера» с её знаменитыми шагаловскими витражами. Илья всегда был большим меломаном, а к опере относится с кaким-то чуть ли не священным трепетом, так что эта часть нашей экскурсии представляет для него особый интерес.

Впрочем, больше всего меня радует реакция на всё его старшего сына — Димки. Одно удовольствие с ним по городу ходить: всё ему нравится, всё вызывает полный восторг. И музыканты негритянские на улицах, и панки с их фантастическими причёсками и татуировками, и подтянутая, целеустремлепная толна в деловых районах. Димка, кажется, готов был бы около каждой витрины останавливаться, каждый дом но часу разглядывать, в каждый мaгaзин заходить. Всё ведь впервые, всё в новинку, всё интересно. И я прекрасно понимаю его, потому что и сам иснытывал такне же чувства, когда только приехал. Да и сейчас ещё, несмотря на то, что восприятие с возрастом притупилось, многое в нашем городе вызывает у меня и восхищение, и изумление одновременно, и Димка, при всём своем юном двадцатилетнем возрасте, формулирует это совершенно точно.

— Самое классное здесь — это ритм, — говорит он. — Я ведь и по Европе поездить успел, но там отстой — сонное царство какое-то. А здесь энергия бешеная, такой напор отовсюду… Потрясное ощущение. Ни с чем не сравнимое. Выше любой наркоты поднимает…

Последнюю фразу он произносит шёпотом, оглядываясь на родителей — не слышат ли они его. Но мы с ним чуть оторвались от остальных, да и они сами слишком заняты разглядыванием достопримечательностей, чтобы прислушиваться к нашему разговору.