Брайтон-Бич опера

— He нужен тебе переводчик, — на чистейшем русском языке говорит тот полицейский, что помоложе. — Если что, я переведу.

— Нет, нет, я всё равно пойду, — говорю я. — Адвоката у Игоря нет. Ему может совет понадобиться.

Молодой полицейский переводит мои слова старшему, и тот, обращаясь ко мне, говорит:

— Are you a lawyer? You don’t look like a lawyer to me. You look like a fucking bum.[16]

И, решительно развернувшись нa каблуках своих мacсивных ботинок, которыми он мне в ногу тыкал, идёт по направлению к пропускной стойке, за которой сидят два полицейских в форме и проверяют у всех входящих удостоверения личности.

Его белобрысый коллега, пропустив Игоря вперед, идёт вслед за своим начальником, и я тоже поднимаюсь со скамейки, но вовремя замечаю, что около пропускной стойки этой установлен металлодетектор, как в аэропортах, и всех заставляют пройти через него, предварительно выгрузив из карманов все металлические предметы.

— Я передумал, — говорю я. — Я, пожалуй, всё-таки здесь подожду.

Молодой белобрысый полицейский останавливается и поворачивается ко мне.

— Это правильно, — говорит он. — Если что, я вашему приятелю помогу. Вы не волнуйтесь. Меня вообще-то Олег зовут, и я всегда тут нашим помочь стараюсь. Так что вы здесь посидите. Я потом вместе с Игорем выйду. Скорее всего, это недолго будет.

Я снова сажусь нa скамейку и обвожу взглядом помещёние. В детстве я всегда хотел стать милиционером, но теперь очень рад, что этой мечте не суждено было сбыться. Народ тут малоприятный — что по одну сторону пропускной стойки, что по другую. Сколько проходит времени, сказать трудно, и не успеваю я опять задремать, как Игорь и Олег уже трясут меня за плечо.

— Так быстро? — говорю я.

— Да, полтора часа всего, — усмехается Игорь своей характерной усмешкой.

— Главное, что всё нормально прошло, — говорит Олег. — Я же вас предупреждал, что волноваться нечего.

— А что там было-то?

— Да ничего особенного, — говорит Олег. — Просто мы хотели побеседовать с Игорем, потому что нам сказали, что они всегда с Артёмом Малашенко вместе на обед ездили. Вот мы и подумали: вдруг он расскажет что-нибудь, что поможет следствию? Но если, как Игорь говорит, в тот день, когда Артёма убили, он один обедал, то, значит, ничего интересного он нам всё равно сообщить не в состоянии.

— А чего так долго тогда сидели? — говорю я.

— Документы мои они проверяли, — говорит Игорь. — Искали, за что бы меня в обезьянник свой упрятать.

— Напрасно ты так, — говорит Олег. — Броуди этот, шеф мой, мужик, конечно, суровый, но законов он не нарушает. И потом, разве ты сам не хочешь, чтобы мы того, кто друга твоего замочил, нашли?

— Хочу, конечно, — говорит Игорь. — Только не там вы ищете.

— Очень интересно, — говорит Олег. — И где же мы, по-твоему, должны искать?

— А это вы у Ала Шаритона спросите, — говорю я. — Или боитесь с афроамериканской общиной связываться?

— Ограбление —это сейчас наша основная версия, — говорит Олег. — Именно её мы в первую очередь и отрабатываем. И никого мы не боимся. Но и другие варианты тоже ведь исключать нельзя. Так что ты, Игорь, имел в виду?

— Ладно, скажу, — говорит Игорь. — Вы ведь действительно помогли мне там, с волкодавом этим вашим. Короче, Артём в последнее время несколько раз намекал, что у него с Додиком Ринштейном непонятка какая-то вышла. Я бы на вашем месте разобрался.

— Кто такой Додик? — говорит Олег.

— Ну, они, типа, работали раньше вместе, — говорит Игорь.

— Спасибо, проверим обязательно, — говорит Олег и поворачивается ко мне: — А вы мне тоже свои координаты оставьте, пожалуйста.

— Зачем? — говорю я. — Я — законопослушный гражданин. И с Артёмом этим даже знаком не был. Хотя он у нас в «Еврейском базаре» статью одну про проклятие Тутанхамона напечатать успел. Перед самой смертью.

— Всё равно оставьте координаты, — говорит Олег. — На всякий случай.

Я вынимаю из бумажника визитную карточку и протягиваю Олегу.

— А тогда, — говорю я, — можно я у вас как-нибудь интервью для нашей газеты возьму? Интересно же, как наши в американских карательных органах карьеру делают.

— Договорились, — говорит Олег и тоже протягивает мне свою визитку. — Звоните.

Когда мы с Игорем выходим на улицу, то первые несколько кварталов проходим в полном молчании, а потом он говорит:

— Пушку-то мою вернёте?

— Конечно, верну, — не без некоторого сожаления говорю я. — Что же мне, домой её теперь нести?

Оглядевшись несколько раз по сторонам и убедившись, что нас никто не видит, я отдаю Игорю пистолет, а потом, окончательно отбросив все сомнения, говорю:

— Слушай, я давно у тебя спросить хотел. Помнишь, ты нам тогда про поле инфернальное рассказывал?

— Помню, конечно, — говорит Игорь. — И что?

— Я всё думал на эту тему, — говорю я. — Ведь у тебя как получается? Если ты прав и мы постоянно нашими мерзостями это поле только усиливаем, а потом оно, насосавшись этой энергии, и нас самих, и других людей заставляет ещё большие гадости делать, то ведь из этого заколдованного круга только один выход есть.

— Да? — говорит Игорь. — Какой?

— Ну, с собой покончить, — говорю я. — В православии это страшным грехом считается, но ведь если ты прав, то как ещё человеку перестать это поле собой кормить?

— Никак, — говорит Игорь. — Другим он ещё может помешать, а себе, кроме этого способа, никак.

— В каком смысле — другим? — говорю я.

— В прямом, — говорит Игорь. — Если живет гнида какая-нибудь и ежесекундно общую сумму инфернальной энергии в мире увеличивает, то, может, лучше сделать так, чтоб этого человека и не было больше?

Дом Зарецких на Статен-Айленде — это самый настоящий каменный дворец, трёхэтажная крепость с какими-то башенками, арками, окошечками, чуть ли не бойницами. Перед сном Антон всегда сам обходит комнаты, проверяет, всё ли в порядке, все ли двери-окна закрыты, всё ли убрано. Родные считают, что у Антона мания чистоты, потому что он требует, чтобы пол во всем доме мыли каждый день, а на кухне — вообще после каждой еды, но на самом деле ему просто нравится, когда вокруг красиво. А какая красота может быть, если повсюду пыль, грязь, немытая посуда и объедки? В Москве Марина за порядком в их квартире следила, а здесь взбунтовалась в какой-то момент, и Антон выписал домработницу с Филиппин.

Возни с этим, копечно, много было, но зато на круг гораздо дешевле получилось. Русскую они пе хотели брать — и так неприятно, когда всё время посторонний человек в доме, а филиппинка ни слова ведь не понимает и, значит, сплетничать о них не будет.

Удостоверившись в том, что на первом этаже всё в порядке и что уроженка Манилы Розита уже спит, Антон поднимается на второй этаж, тихо стучится в комнату Розалии Францевны и, не дождавшись ответа, стараясь ие шуметь, открывает дверь. Его тёща сидит около окна в большом кресле. На ней, как всегда, длинное платье с какими-то кружевами и оборками, пепельно-седые волосы уложены в замысловатую высокую прическу, делать которую каждую неделю приезжает французский парикмахер из Манхэттена, безупречно наманикюренные руки сложены на коленях. На стоящем рядом с креслом массивном столе, который, как рояль, пришлось через окно сюда поднимать, потому что он ни в одну дверь не проходил, лежит раскрытая книга и пепельница с дымящейся в ней длинной чёрной сигаретой. Но сама Розалия Францевна, похоже, спит. По крайней мере, глаза её закрыты, а дыхание ровное, как у ребёнка.