Брайтон-Бич опера

— Мёртвых водкой ие поминают, — говорит Татьяна.

— Ha фронте поминали, — говорит Юрий Андреевич. — Только не закусывая.

При одной только мысли о том, что придется пить «Гордон» без закуски, мне становится не но себе, но я всё же заставляю себя сделать маленький глоток.

— Пусть земля ему будет пухом, — говорит Юрий Андреевич и выпивает свою рюмку до дна.

За столом опять воцаряется тишина. Есть вроде не велели, а что ещё делать — никто не знает.

— Вы что же, один живёте? — говорит Нина.

— Да, — говорит Юрий Андреевич. — Супруга моя скончалась в прошлом году. У неё ведь тоже с войны ещё ранение было. А я вот живу. Дети навещают иногда. Но им нелегко бывает вырваться. Они же не в Нью-Йорке. Сын в Нью-Джерси живет. А дочка — на Лонг-Айленде. Да вы ешьте, ешьте. Я сейчас картошки варёной принесу. С селёдочкой хорошо пойдёт.

— Только аппетит перебивать, — говорю я шепотом Татьяне, когда Юрий Андреевич выходит на кухню. — Наедимся селёдки, а что потом в «Эдеме» делать будем?

— Съешь хоть что-нибудь, — говорит Татьяна. — Неудобно же.

Юрий Андреевич возвращается с небольшой кастрюлькой, из которой валит пар, и начинает раскладывать нам по тарелкам картошку. Некоторое время мы заняты едой, и поэтому тишина не кажется такой мучительной.

— Хорошая библиотека, — говорит вдруг Илья, показывая на два больших книжных шкафа, которые занимают практически всё свободное место в комнате. — Интересная. Я вижу, что про войну в основном.

— Всю жизнь собирал, — говорит Юрий Андреевич, явно обрадовавшись нашедшейся теме для разговора. — Но, конечно, в последние годы особенно много интересного вышло.

— А что за диски у Bac? — говорит Дима, и я вижу, что одна полка действительно уставлена компактами. Вот никогда бы не подумал, что такой пожилой человек может современной музыкой интересоваться.

— Да это тоже всё старое, — говорит Юрий Андреевич. — Дома я ещё патефонные пластинки хранил, а сюда не смог их привезти. Раздарил все друзьям перед отъездом. Но сейчас столько всего выпускают, что я практически всю свою коллекцию восстановил. Поставить вам что-нибудь?

— Что, например? — говорю я.

— А что вы любите? — говорит Юрий Андреевич.

— Я Эминема люблю, — говорю я.

— Нет, Эминема у меня нет, — говорит Юрий Андреевич.

— А вот был певец такой, — говорит Нина. — Вадим Козин. Моя мама его всё время слушала. У вас есть его что-нибудь?

— Есть, конечно, — говорит Юрий Андреевич. — Сейчас поставлю.

Юрий Андреевич идет к полке, достает с неё диск, включает проигрыватель.

«Нет на свете краше нашей Любы, — начинает петь совершенно незнакомый мне голос. — Чёрны косы обвивают стан. Как кораллы, розовеют губы, а в очах бездонный океан. Если Люба песенкой зальётся, на душе и ярко и светло. Если Люба звонко рассмеётся — словно красно солнышко взошло. Люба, Любушка! Любушка, голубушка, Я тебя не в силах позабыть. Люба, Любушка! Любушка, голубушка. Сердцу любо Любушку любить».

Песня такая весёлая, что все мы как-то невольно даже оживляемся.

—A Виноградов у вас есть? — говорит Нина. — Мама его тоже любила.

Юрий Андреевич меняет диск. Из проигрывателя начинает звучать приятная мелодичная музыка. Кажется, это аккордеон, но я не уверен.

«Счастье моё я нашел в нашей дружбе с тобой. Всё для тебя — и любовь и мечты. Счастье моё — это радость цветенья весной. Всё это ты, моя любимая, всё ты. Счастье моё, посмотри, наша юность цветёт. Сколько любви и цветенья вокруг. Радость моя, это молодость песни поёт. Мы с тобой неразлучны вдвоём, мой цветок, мой друг».

— Это он ещё до войны такой беззаботный был, — говорит Юрий Андресвич. — А потом ведь он и военные песни самые лучшие пел. Лирические, конечно. «Жди меня…», «Тёмная ночь». Помните?

Юрий Андреевич нажимает какую-то кнопку на проигрывателе, и начинается новая песня, хорошо знакомая мне с детства, но в таком проникновенном исполнении, какого я никогда не слышал.

«Тёмная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают. В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь. Как я люблю глубину твоих ласковых глаз, как я хочу к ним прижаться сейчас губами! Тёмная ночь разделяет, любимая, нас, и тревожная, чёрная степь пролегла между нами. Верю в тебя, дорогую подругу мою, эта вера от пули меня тёмной ночью хранила. Радостно мне, я спокоен в смертельном бою, знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось. Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи, вот и сейчас надо мною она кружится… Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится».

— А ещё вот у Виноградова военная песня есть замечательная, — говорит Юрий Андреевич. — Сейчас найду.

Надев очки, он принимается изучать обложку диска.

— Вот, — говорит он. — Вот она.

«С берёз, неслышен, невесом, — начинает петь проигрыватель, — слетает жёлтый лист. Старинпый вальс «Осенний сон» играет гармонист. Вздыхают, жалуясь, басы, и, словно в забытьи, сидят и слушают бойцы — товарицщи мои. Под этот вальс весенним днём ходили мы на круг, под этот вальс в краю родном любили мы подруг; под этот вальс ловили мы очей любимых свет, под этот вальс грустили мы, когда подруги нет. И вот он снова прозвучал в лесу прифронтовом, и каждый слушал и молчал о чём-то дорогом; и каждый думал о своей, припомнив ту весну, и каждый знал — дорога к ней ведет через войну… Так что ж, друзья, коль наш черёд, да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрёт, не задрожит рука; пусть свет и радость прежних встреч нам светят в трудный час, а коль придется в землю лечь, так это ж только раз. Но пусть и смерть — в огне, в дыму — бойца не устрашит, и что положено кому — пусть каждый совершит. Настал черед, пришла пора, идём, друзья, идём! За всё, чем жили мы вчера, за всё, что завтра ждём! С берёз, неслышен, невесом, слетает жёлтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист. Вздыхают, жалуясь, басы, и, словно в забытьи, сидят и слушают бойцы — товарищи мои…»

— Это знаете кто написал? — говорит Юрий Андреевич и, увидев наши недоуменные лица, сразу же сообщает: — Михаил Исаковский. Великий поэт был. Правда, тогда много таких было.

— Великих поэтов? — говорю я.

— Великих людей, — говорит Юрий Андреевич. — До войны тоже песни хорошие пели, конечно. Весёлые. Я мальчишкой ещё совсем бегал, но на всю жизнь запомнил. A с войной переменилось всё. Вот Шульженко, помните?

Он опять меняет диск на проигрывателе, и мы слышим:

«Помню, как в памятный вечер падал платочек твой с плеч, как провожала и обещала синий платочек сберечь. И пусть со мной нет сегодня любимой, родной, знаю, с любовью ты к изголовью прячешь платок голубой. Письма твои получая, слышу я голос живой. И между строчек синий платочек снова встаёт предо мной. И часто в бой провожает меня облик твой, чувствую, рядом с любящим взглядом ты постоянно со мной. Сколько заветных платочков носим в шинелях с собой! Нежные речи, девичьи плечи помним в страде боевой. За них, родных, желанных, любимых таких, строчит пулемётчик за синий платочек, что был на плечах дорогих!»

— Это уже второй варнант, — говорит Юрий Андресвич. — На слова Максимова. А вот Бернес.

«В далёкий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд. Пройдёт товарищ всё бои и войны, не зная сна, не зная тишины. Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны. Когда ж домой товарищ мой вернётся, за ним родные ветры прилетят, любимый город другу улыбнётся: знакомый дом, зелёный сад, весёлый взгляд».

— Можно подумать, что одни только лирические песни тогда были, — говорю я.

— Нет, конечно, — говорит Юрий Андреевич. — Хотите что-нибудь другое послушать?

— Нам вообще-то пора уже, — говорю я и смотрю на часы.

— Подожди, — говорит Татьяна. — Успеем.

Илья тоже делает мне такой знак рукой, что я вынужден смириться.

— Самая великая песня, — говорит Юрий Андреевич. — её и песней-то называть какхто неловко.

Он вынимает с полки ещё один диск и вставляет его в проигрыватель.