Брайтон-Бич опера

— Когда? — говорю я.

— В тысяча девятьсот тридцать четвертом году, — говорит Илья. — А тогда, сразу же после окончания войны с Англией, начался совершенно беспрецедентный захват богатейших земель, лежавших на запад от Аппалачей. В 1800 году 700 000 белых переселенцев заняли Огайо, Иллинойс, Индиану на севере и Алабаму и Миссисипи на юге. Индейцев племен криков и чероки, которые честно пытались приспособиться к образу жизни белых, обзавелись домами, собственностью и даже своей газетой, разгромили и выселили в Оклахому. Их земли объявлялись собственностью того, кто сумел их захватить. То, что не удавалось отнять силой, белые получали обманом, вымогательством и угрозами. Тех, кто не хотел уходить добровольно, вырезали целыми племенами.

Президент Эндрю Джексон, который был крупным спекулянтом недвижимостью и работорговцем, принял закон, разрешавший индейцам владеть землёй. Это было роковым событием в их истории, так как оно уничтожило их традиционное общинное землевладение. При этом каким-то индейцам достались большие наделы, в то время как другие остались вообще без ничего. Но тем, кто хоть что-то получил, начали навязывать денежные займы под залог их земель, а потом, когда они были не в состоянии выплачивать проценты, конфисковывали земельные участки в пользу государства и тут же продавали их переселенцам. Ещё один излюбленный метод заключался в том, чтобы дать белым возможность поселиться на индейских территориях, а потом объявить вождям племён, что правительство не в силах согнать новых жильцов и поэтому индейцам надо либо уступить эти земли, либо примириться с тем, что их уничтожат. Тебе это, кстати, ничего из событий сегодняшнего дня не напоминает?

— Нет, — говорю я.

— Ну ладно, — говорит Илья. — Не напоминает и не надо. Но каждый раз при этом подписывались новые договоры, обещавшие, что все оставшиеся в собственности у индейцев земли отныне будут неприкосновенными. Однако проходило какое-то небольшое время, и всё начиналось сначала. Как говорил Джон Итон представителям племени криков в Алабаме: «Это делает не ваш Великий Отец, президент, но законы страны, которым он, как и каждый её житель, вынужден повиноваться». А тот же Джексон обещал племенам, жившим в штате Миссисипи, что, если они переселятся на запад, то получат землю, «которой они будут владеть, пока растет трава и текут реки». Эту фразу потом вспоминали многие поколения индейцев. Вспоминали со слезами. Вот так вот их убивали, спаивали, обманывали, грабили, истребляли оружием, «огненной водой» и болезнями, вырезали целыми племенами, целенаправленно уничтожали их естественную среду обитания.

— Да, я у Льва Гумилева читал, — говорит Алик, — что в Америке тогда совершенно другая природа была. Не такая, как сейчас. Какие-то совершенно райские растения здесь росли. Удивительная флора и фауна была. Куда всё это делось?

— Уничтожили всё, чтобы индейцев выдавить, — говорит Илья. — Возьмите хоть бизонов, которые были главным объектом охоты индейцев и которых просто вырезали. Численность этих уникальных по своему миролюбию животных составляла когда-то 30—40 миллионов голов, а сегодня их только в заповедниках встретить можно. И ведь даже не ради мяса убивали и не ради шкур, а только чтобы индейцев голодом уморить. Известно ведь, что отстреливали целые стада, а туши оставляли гнить в прериях, которые были буквально усеяны ими. Вся Великая равнина превратилась тогда в одно сплошное бизонье кладбище. Да и вообще повсеместно белые разрушали вигвамы, сжигали леса и поля, уничтожали дичь, лишая таким образом индейцев пропитания, подкупали и запугивали вождей, а тех, кто всё же упорствовал, сажали в тюрьму, избивали или убивали. Когда же некоторые племена согласились наконец переехать, правительство, обещавшее помочь им в переходе на новые земли, отдало всё в руки частных подрядчиков, которые разворовали выделенные для этой цели средства, и практически все отправившиеся в далекий путь семьи скончались от голода, холода и многочисленных начавшихся болезней.

Так оно и продолжалось, пока практически всех индейцев ие выжили в пустыню, где их остатки и добили уже во второй половине XIX века. По подсчетам современных историков, а это тот же Зинн, Антон Баумгартен и многие другие, до появления в Америке белых к северу от Мексики проживало более 15 миллионов человек. Сегодня индейцев осталось около миллиона. Причем в начале ХХ века их было всего 200 тысяч. Это когда они уже не опасны стали, им позволили размножаться и льготы всякие предоставлять начали. А раньше за людей не считали и истребляли, как скот. Вот такая грустная арифметика. Что тут ещё говорить? Неужели ещё что-то неясно?

— Нет, наоборот, всё ясно и понятно, — говорит Игорь. — Как всегда и бывает в жизни, сильные выигрывают и получают всё, что хотели, а слабые проигрывают и лишаются всего, что у них было. Больше же всего страдают доверчивые дураки. Впрочем, так им и надо. Нечего лохами быть. Если тебя накололи один раз, выводы соответствующие делать надо, а не уши развепгивать.

— Подожди, — говорю я. — То есть ты, Илюш, что хочешь сказать? Что нечего нам День благодарения отмечать, что ли? А зачем ты тогда в гости нас позвал?

— Ну как же? — говорит Илья. — Каждому из нас есть за что быть благодарными судьбе или Богу — это уж кто во что верит. Но связывать это с традициями европейских переселенцев, по-моему, глупо. И нечестно по отношению к индейцам, которых попросту уничтожили в ходе самого настоящего геноцида, унесшего как минимум 70 миллионов жизней и потому не имеющего аналогов в мировой истории.

— А по-моему, нечестно людям праздник портить, — говорю я. — При чем тут я? Я никого не убивал, не мучил. Скальпы ни с кого не снимал. Одеяла, зараженные оспой, никому не раздавал. Я приехал сюда по абсолютно законному статусу беженца.

— Ну хорошо, — говорит Илья. — Давайте тогда, чтобы не ссориться, будем считать, что мы в этот день благодарим друг друга. Просто за то, что мы такие хорошие, и за то, что мы есть на свете.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Давайте.

Сама по себе Илюшипа идея мне нравится, по настроение у меня уже всё равно нe то, и даже индейка, приготовленная Ниной, кажется не такой вкуспой, как раньше. Короче говоря, любимый праздник испорчен окончательно и бесповоротно.

— Дашенька, — говорит Розалия Францевна. — Дашенька, открой, пожалуйста. Мне с тобой поговорить надо.

— Сейчас! — кричит из-за запертой двери Даша. — Минуточку.

Она ещё раз смотрит на себя в зеркало, в котором отражается красивая девушка с высокой, старомодной прической, но обнаженная по пояс, в черных чулках, пристегнутых к поясу, и в туфлях на высоченном каблуке. — Какая же ты всё-таки шлюха, — говорит Даша зеркалу и, набросив халатик, идет открывать бабушке.

Розалия Францевна входит в комнату и, оглядев её всю критическим взором, опускается в стоящее около письменного стола кресло.

— На бал собралась? — говорит она, показывая глазами на Дашины туфли.

— Просто примерила, — говорит Даша. — Сейчас тапочки надену.

— Подожди, — говорит Розалия Францевна. — Сядь-ка сюда. У меня правда серьёзный разговор к тебе.

Даша садится на кровать, застегивая попутно халатик на всё пуговицы, чтобы он случайно не распахнулся.

— О чём? — говорит она.

— О нём, — говорит Розалия Францевна.

— О ком, бабушка? — говорит Даша.

— Ты сама знаешь, Дашенька, — говорит Розалия Францевна.

— Так что теперь говорить-то? — говорит Даша. — Сколько уже говорили. Мы в результате здесь, а он — там. О чём говорить-то?

— Ты уверена, что он там? — говорит Розалия Францевна.

— Естественно, — говорит Даша. — Откуда ему здесь взяться? Кто его сюда с судимостью пустит? Вы же не напрасно все так постарались тогда.

— Мы для тебя старались, — говорит Розалия Францевна. — И ты же сама сказала, что он тебя изнасиловать пытался.

— Бабушка, — говорит Даша. — Мне пятнадцать лет было. Что я ещё могла вам сказать?